Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Когда же «враждебная идеология» вопреки усилиям напуганных ею до полусмерти режиссеров продолжала лезть с экрана, хватались за якорь спасения — вступительную надпись. В ней подробно излагалось, какие пороки «капиталистических джунглей» и какие «происки империализма» должен был бы разоблачить фильм (что не имело ни малейшего отношения к его содержанию), и давались несколько абзацев либо с мягким укором создателям фильма в «классовой ограниченности», либо прямая ругань по их адресу за хитроумное нежелание обличать язвы порочного общества. Дальше зрителю предлагалось посмотреть, с каким отвратительным лицемерием фильм их «скрывает».

Я как редактор министерства редактировала надписи, составленные редакторами студии. По легкомыслию мне тогда казалось, что чем идиотичнее надпись, чем меньше она подтверждала изображение, тем лучше.

И дружный издевательский взрыв хохота в зрительном зале (любопытно, что в темноте люди и тогда позволяли себе хохот), сопровождавший вступительные надписи, служил мне слабым утешением.

Но каким извращенным было это утешение!

Стоило глубже задуматься и представить себе миллионы оболваненных голов, и даже не в столице — здесь всегда найдется десяток умников в зале, — а в глухомани, где эти надписи западали в головы, укладываясь в заготовленные газетными штампами пазы.

Инстинкт самосохранения особенно в молодости не дает человеку додумывать до конца тяжелые вещи. А если бы я тогда и додумала? Что бы сделала? Ушла с работы? Никто бы и не отпустил, вылетали только по воле начальства. Да и как остаться без куска хлеба, без возможности прокормить ребенка, без крова над головой — при драконовском режиме службы и прописки? При репрессированном отце? Угроза лагеря, которая незримо нависала над каждым, стала бы реально зримой. Я не оправдываюсь (это горькие страницы памяти), я пытаюсь понять…

И опять, может быть, по той же человеческой слабости утешением мне служит то, что я могу правдиво рассказать обо всем этом.

Возвращаюсь к делу редакторских рук моих.

Конечно, самым верным и действенным орудием в борьбе с «ненашими» идеями чужеземных фильмов был монтаж. О, с ним можно было творить чудеса!

Самые невинные, но оскорбляющие целомудрие советского зрителя эпизоды и отдельные кадры выстригались ножницами. Как-то режиссеры в шутку преподнесли мне пленку, склеенную из таких запретных «лакомых» кусочков. Нынешние зрители вообще ничего не поняли бы: ножки танцовщицы, взметнувшиеся из балетной пачки, затяжной поцелуй, красавица в прозрачном одеянии. Где криминал? А тогда начальство, с непривычки облизываясь на эти кадры, решительно распоряжалось: «Вырезать!»

Еще большие возможности открывал перемонтаж. Он позволял все поставить с ног на голову и на белое сказать черное. Когда дело касалось немецких мелодрам, меня это мало трогало. Любые кройка и шитье приводили к вульгарной дешевке из-за безвкусицы материала.

Но я хорошо помню, как тошнехонько мне было, когда перекраивали прекрасную американскую комедию, любимую мной с институтских лет — «Мистер Дидс переезжает в город» с Гарри Купером в главной роли. Сюжет этой комедии повествует о том, как простодушный до крайности провинциал попадает в большой город с абсурдными, на его взгляд, законами и бешеным ритмом жизни. И как его здравый смысл и добросердечие побеждают зло, равнодушие и цинизм, а сам мистер Дидс, устыдив горожан, возвращается в свое захолустье. А в конце — хэппи энд: «поцелуй в диафрагму» столичной журналистки, тоже оценившей прелесть провинции. Восторженные крики земляков сопровождают простака-триумфатора.

Как! В «мире желтого дьявола» можно победить зло?! Что за вредоносная, прямо-таки преступная идеализация «их нравов»? Подать сюда авторов на расправу! Ах, да, фильм иностранный… Тогда расправиться с героем! Если этот простак воображает, что при американском образе жизни может восторжествовать справедливость, за решетку его! Туда ему и дорога!

Не думайте, пожалуйста, что это метафора. Фильм перемонтировали так, что зло восторжествовало, а герой оказался в тюрьме. Крупный план лица мистера Дидса за решеткой в одном из эпизодов фильма был размножен и повторен в конце фильма. Журналистка с ее неуместным поцелуем выпала, а земляки Дидса не ликовали, но, напротив, выражали возмущение его арестом. Называлось это виртуозное «произведение» перемонтажа «Во власти доллара». И с этим названием оно прошло по экранам страны.

Я же по долгу службы осуществляла надзор за этим варварским надругательством над прелестной картиной, которая рождала столько смеха в кинозалах мира, а в силу особенностей России вызвала, наверное, немало слез у доверчивых русских.

Я не плакала, но во время «работы» над фильмом меня не покидало ощущение, связанное с хорошей дозой рвотного. Оно исчезло лишь под конец, снятое разразившимся скандалом.

Дело в том, что картина оказала неожиданное и простодушное, как сам мистер Дидс, сопротивление. Такой пустяк, как ликование на лицах «возмущенных» жителей городка, не мог смутить начальство. А вот то обстоятельство, что в этом эпизоде с экрана звучал «Янки Дудль» в разгар холодной войны с Америкой, повергло его в смятение. Последовал приказ заглушить ненавистную мелодию. Но она не давалась. Эпизод был снят длинной панорамой, и вмешательство ножниц не могло помочь.

Фильм субтитрировался, а не дублировался, так как на него не было «исходных материалов», двух разных пленок: изображения и звука. Они были соединены на одной «трофейной» ленте, и это не давало возможности переозвучания.

Можно было приглушить звук, но вместе с мелодией исчезали голоса фермеров, а показать беззвучно разинутые рты означало оставить на экране крупным планом грабительскую отмычку, с помощью которой эти голоса были украдены.

Стоило чуть усилить звук, и озорной «Янки Дудль» прорывался сквозь голоса. Проблема зашла в технический тупик.

Мы обсуждали ее в моем кабинетике с режиссером Войтецким. Лицо этого человека было прорезано преждевременными морщинами, а постоянная затурканность в глазах перешла в затравленность при столкновении с неодолимым «Янки Дудлем».

Дверь внезапно начальственно распахнулась, и на пороге появился сам начальник главка Сурин.

— Ну! Убрали? — рявкнул он.

Войтецкий втянул голову в плечи.

— Пока не удается, Владимир Николаевич.

— Он говорит, что это вообще технически неосуществимо, — уточнила я.

— Ах, вот как?! А мы технически осуществим его вылет с работы!

У Войтецкого побелели губы и переносица.

— Чтоб завтра с этой музыкой было покончено! Не то я устрою вам ту музыку! Слышите, вы, ничтожество?!