Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Я позвонила режиссеру Э. Волку и сказала ему о замене кары. Он был счастлив.

— Только придется вам признать себя в чем-нибудь виноватым.

— Признаю! — пообещал он.

— И не принимайте близко к сердцу то, что мне придется говорить, — малодушно попросила я.

— Говорите что угодно! — великодушно разрешил он.

В кабинете директора студии тесно разместились режиссеры, редакторы, «литобработчики» (появилась такая многозначащая профессия).

Когда прибыли мы — Д. и я — атмосфера была, я бы сказала, торжественно умиротворенная. Как перед спектаклем, где роли хорошо распределены, отрепетированы, актеры уверены в себе, а главное — впереди благополучный конец.

Я сказала коротко, что министерство считает: при дубляже фильма «Сирена» были допущены ошибки в изображении чешских рабочих, которые должны были бы выглядеть не только угнетенными тяжелой жизнью, но и способными к борьбе с угнетателями, и тому подобную постыдную чепуху.

Одетый, как на премьеру, Волк — строгий костюм, белый воротничок, галстук-бабочка — со смиренным достоинством признал себя виноватым в недостаточной политической зрелости.

Редактор признал себя виноватым в чем-то невнятном.

Директор студии Григорий Иванович Бритиков — человек бывалый — без запинки заявил, что он сожалеет, что на вверенной его руководству студии имел место столь прискорбный случай, и выразил надежду, что такое больше не повторится.

Режиссеры нестройным хором поддержали его надежду.

Я довольно скомкано все же вылезла с признанием не столь глубокого проникновения в глубины мировоззрения чешского классика Пуймановой, какого она заслуживает.

Д., бросив на меня укоризненный взгляд, миролюбиво начал возвышенное поучение благородного отца семейства. Он говорил, как всегда, округлыми, терминологически оснащенными фразами, не имеющими абсолютно никакого смысла. Все согласно и вдумчиво кивали.

И вдруг на лицах сидящих промелькнула обескураженность. В моем мозгу тоже застряли слова: «Комедия де Сартра!», произнесенные с ликующей артикуляцией. Что это такое? Что он хотел сказать?

Внезапно я вспомнила, что на недавнем обсуждении кто-то сравнил что-то с масками комедии дель арте. Наверное, это словосочетание восхитило Д. своей изысканностью. А в газетах в это время была очередная кампания поношения Сартра! Ну, конечно! Только за какие уши смог притянуть шеф этот экзотический гибрид к засыпанной угольной пылью «Сирене»?

По лицам проскользнула улыбка. Д. отнес это к восхищению его красноречием. Все повеселели. Спектакль пришел к благополучному концу. Волк отделался выговором. Из «Сирены» выстригли несколько наиболее безотрадных кадров и… положили ее «на полку».

И никому на том давнем студийном заседании не могло прийти в голову, что Д. ненароком, сам того не ведая, дал провидческую оценку суетного философа-экзистенциалиста: «комедия де Сартра».

Я уже упоминала Лидию Георгиевну Галамееву, начальницу Особого сектора, заглатывающего фильмы на неопределенный срок. Однажды она позвонила мне по внутреннему телефону и распорядилась, чтобы в картине о венгерском композиторе Эркеле срочно, к завтрашнему утру, был заменен титр, в котором упоминается гроб. «Чтоб никакого гроба в помине не было!»

Этот фильм, состряпанный венграми в точности по рецепту наших биографических фильмов, был дублирован по-русски, а тексты оперных арий, дабы сохранить голоса исполнителей, были субтитрированы.

Я взяла монтажные листы, отыскала титр «И стою у края гроба», погадала, чем он плох в контексте арии, но времени на размышления не было, и я позвонила режиссеру дубляжа Перельштейну.

Прочла титр, назвала его монтажный номер и сказала, что есть распоряжение заменить его к завтрашнему дню. Режиссер возопил, что для этого лаборатория должна работать ночью, но имя Галамеевой его мгновенно укротило.

Дело было к вечеру, и передо мной почему-то явственно возникло суматошное лицо Перельштейна в ореоле нервно-пружинистых седых волос. Подталкиваемая этим видением, я позвонила еще и в дирекцию студии, попросила принять телефонограмму и снова продиктовала текст и номер титра, который должен быть заменен. После этого, успокоенная, ушла домой.

На другой день коробку с пленкой доставили в мой кабинет.

Постоянным «снованием» между студией и министерством занимался Лева Фуриков, личность в своем роде замечательная. Круглолицый, бело-розовый, с голубыми глазами и соломенными волосами, этот молодой человек казался воплощением здоровья, а на самом деле был тяжело контужен на фронте.

— Нель Санна, — говорил он, — я что? Я десятилетку кончаю. Заочно. До войны кончить не успел. Ясное дело, голова моя контуженная, однако соображает: без диплома у нас — что? Ни тпру ни ну! Коробки возить? Фиговое дело!

Никакие окрики высокого начальства, никакие понукания не могли поколебать его фундаментального добродушия.

— Вы меня не погоняйте, я контуженный, — весело оповещал он. — У меня голова вмиг кругом пойдет. А спокойным манером: раз-два, раз-два, глядишь, и дело сделано!

Мы с Левой только собирались посмотреть привезенную часть, как задребезжал звонок Галамеевой.

— Нечего смотреть! Давайте сюда, в зал министра! Живо! Я посмотрю.

Она плюхнулась в кресло. Мы с Левой рядом.

Тенор на экране, ломая руки, тянул свою арию. Я напряженно читала титры. И вдруг: «И стою у края гроба», — белым по черному как наваждение! Нелепый человек Перельштейн заменил соседний титр, оставив на месте «гроб».

— Гроб! — нечеловечески завопила Галамеева. — Гроб!

Погас экран, зажегся свет — механики услышали вопль.

— Фуриков! Гроб! Зарезал! Без ножа зарезал! — словами Городничего из «Ревизора» задыхалась Галамеева.

— Лидия Георгиевна, — солидно откашлялся Лева.

— Фуриков! Фуриков! — раздавались уже не вопли, а стенания. — Гроб! Опять гроб! А у него глаз вчера еще закрылся! Он вернулся с закрытым глазом!

«Вот оно что!» — мелькнуло в голове. — У Большакова закрылся глаз! Вчера он был в Кремле… Значит, дубляжи смотрят на самом «верху»? Но почему именно «гроб»?

И тут на меня нашло озарение: Сталин. Это он испугался слов «И стою у края гроба». Неужели он так боится смерти? Неужели… сам бессмертный ?

На какое-то время, потрясенная открытием, я отключилась от перепалки. Потом услышала:

— Фуриков, вон отсюда! Фуриков, стойте… — Она смолкла, обессиленная.

— Лидия Георгиевна, — весомо сказал в тишине Фуриков. — Лидия Георгиевна, если бы вы не были женщиной…

— Что?! Что?! Фуриков! Что вы говорите!

— Если бы вы не были женщиной, Лидия Георгиевна, говорю я, — торжественно провозгласил Фуриков, — я бы покрыл вас матом!