Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Вдруг кто-то обнаружил темный предмет в углу платформы. Это оказался кусок свернутого брезента! Достаточно большой, чтобы накрыть всех. Под ним никто нас не увидит! Мы избавлены от опасной эквилибристики.

Дальше ехали по-царски. Под брезентом было еще и тепло. Мы слышали голоса железнодорожников, проходящих на станциях вдоль состава и спокойно минующих нас. Пока на одной станции не прозвучало громко:

— Э, да тут что-то блестит! Чисто золото!

Это край полей моей бывшей шляпы высунулся наружу. Проклятая солома сияла при луне!

Нас сняли на землю.

— Приехали, голубчики! Ишь, укрылись! Пошуруй-ка на других платформах!

Стащили всех. Это была узловая станция Уштоби. Повели мимо темных фигур, лежащих на мешках, баулах, прямо на земле. Хорошо знакомая картина: люди неделями жили у путей, штурмуя проходящие поезда в тщетной надежде попасть внутрь. Вот почему мы ездили «в обход».

Меня одолевали угрызения совести: это по моей оплошности все попались. И главное, никто не бросили слова упрека!

В обшарпанном помещении двое милицейских обрадовались такому большому улову. Все наши объяснения, кто мы, где наши документы и почему нам надо срочно в Алма-Ату, вызывали издевательский смех:

— Видали мы таких студентов! Давно из заключения? Вот по новому указу и потопаете обратно!

Никакие доводы не привели ни к чему.

— Какая еще там «графия»! Где документы? Думаешь, начальник — ишак?

— Ки-не-ма-то-графия. Институт кино, понимаете?

— В лагере тебе покажут кино!

Осенило кого-то из актрис:

— Ребята, сыграем наши этюды!

Это было озарение.

Мы не повесили свои лютни на деревья. В ход пошло все: сцены, монологи, этюды по пластике, стихи, романсы. Гибкая Лейла Галимжанова изображала женщину-каучук.

— Малылась ли ты ты на ночь, Дездемона? — так темпераментно вопрошал студент-азербайджанец Агасси свою реальную жену Лидочку Драновскую и добавлял ремарку Шекспира:

— Дюшит.

У стражей пооткрывались рты. Время от времени они требовали: «Еще!» Хлопали себя по коленям.

— Ну, артисты!

— Кино! — кокетливо напомнила нефотогеничная красавица Лера.

Отпустили нас к утру, пообещав отправить в Алма-Ату при первой возможности.

Возможности возникали разные.

Фриды поехали в качестве охранников (!) на платформе с углем. Нинка Герман и Томка Феоктистова в том же качестве сопровождали еще более ценный груз — вагон зерна. Остальных погрузили на платформу с оравой беспризорников, которых везли в алмаатинский спецприемник. Мы вполне вписались в компанию.

Наше колоритное появление произвело в институте должный эффект.

Валентин при виде меня ахнул:

— Беспризорница! Из котла!

А мы, едва сбросив свои лохмотья, перенеслись в роскошный дворец, где расцветала страстная любовь индийского магараджи, Тайрона Пауэра, к английской аристократке, Мирне Лой. Старую магарани играла подлинная русская аристократка княгиня Устинова. Она сумела пробудить у своего сына-принца голос рода и касты, запрещающий этот брак, а у молодой англичанки — чувство долга по отношению к возлюбленному. Герои состязались в благородстве. Проливные дожди, хлынувшие в Индии, уносили в своих потоках горестную любовь.

Это был фильм «Дожди идут». Переводили успевшие отмыться от угля Фриды. Голоса их звучали в темноте зала уверенно, как и ночью в горах.

Пока формировался эшелон на Москву, в институте спешили закончить прием на актерский факультет абитуриентов, успевших приехать в Алма-Ату.

Мы сидели на вступительных экзаменах в качестве зрителей, испытывая не очень похвальное, но приятное чувство превосходства видавших виды студентов над неопытными, дрожащими от страха претендентами на это звание.

Показы были интересными. Набирался талантливый курс Герасимова и Макаровой.

А Фриды (оба были великолепными рисовальщиками) и Сережа Шварц вместе с художниками-мультипликаторами день и ночь трудились над прощальной стенгазетой. Она была длиной метров в сто! И опоясывала весь просмотровый зал: талантливые шаржи, карикатуры, юмористические зарисовки с остроумными подписями к ним сменялись перед глазами.

Зрители — студенты, профессора, мосфильмовцы — хохотали. Про остроумные подписи говорили: «Это, конечно, Фрид и Дунский!» Смех стоял в просмотровом зале все время.

Оказалось, что, несмотря на голод, холод и все превратности судьбы, мы весело прожили этот год.

Большинство студентов были москвичами и возвращались домой. Мне и Шварцзойду дирекция разрешила по пути заехать в Уфу, где моя мать жила в ссылке, а Сережина в эвакуации. Необходимо было после сокрушительной мены с казахами хоть немного приодеться для жизни в зимней Москве.

Дома я застала Леонида. Он приехал из томского госпиталя. После ранения его признали негодным к военной службе.

Бабушка, ожидая возвращения раненого сына, все лето трудилась не покладая рук.

Городское начальство проявило непостижимую заботу, предложив желающим небольшие участки земли под Уфой для огородов. Бабушка ухватилась за это.

Она сама построила шалаш на своем участке и проводила там ночи одна. Вооруженная увесистой палкой, сторожила свой бесценный по тем временам урожай. Мама умоляла ее не делать этого. Но бабушкин «норов» был неукротим.

Зато теперь она наслаждалась, глядя, как мы уплетаем плоды ее трудов. Картошку, огурцы, помидоры, редиску, лук!

Мамина реакция на оскудение, вернее, исчезновение моего гардероба казалась сродни энтузиазму:

— Слава Богу, было что менять!

— Если бы осталось еще что носить…

— Носи голову, племяшка. И не вешай нос. А то веснушки увянут, — посоветовал Лёка.

Правдами и неправдами мама раздобыла ордер на синее шерстяное платье. Под ее руками оно из продукта «эпохи Москвошвея» превратилось в изящное изделие «от портного». Бабушка обшила воротничок и рукава связанными ею кружевами из кроличьего пуха. Кроличьим же мехом была удлинена моя детская бархатная шубка.

На выигранные в бильярд деньги Лёка купил мне элегантные английские туфли, неведомыми путями попавшие на уфимскую барахолку. Скорее всего, через эвакуированных ленинградцев.

Снаряженная таким образом, я поехала осваивать столицу.

Совершенно не помню самого приезда, московского вокзала. Сразу помню: памятник Пушкину на Тверском бульваре. Крупный снег ложится на курчавую голову, на плечи крылатки, кружит в свете старинных фонарей.

Мы стоим с вещичками в руках. Шварц вдруг обнимает меня за плечи и, подняв лицо к памятнику, поет: «Куда, куда вы удалились…» Мне неловко — мы же не в горах, а в Москве! Но прохожие оборачиваются на Сережкин голос и улыбаются радостно. Я успокаиваюсь.