Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Южане положительные, а северяне отрицательные… У нас такого ни в жисть не напечатают!

— Поэтому роман до сих пор и не переведен.

Мы бурно обсуждали события и героев романа, как будто прочитали его своими глазами. Ред Батлер покорил всех взрывчатой смесью рыцарства и цинизма. А Скарлетт восхитила своей отвагой и цепкой способностью выжить. Ее сакраментальная фраза: «Я подумаю об этом завтра» — когда сегодня уже не оставляло никаких надежд — была взята нами на вооружение.

Юлик поглядывал на нас сквозь очки с довольной улыбкой.

Но иногда мы давали ему повод к возмущению:

— Рассказываешь вам, рассказываешь, потом замолчишь, а в ответ — тишина. Дрыхнут!

— Ну, Юлька! Ну, прости! Это потому что пришли усталые после работы…

— А я из английского клуба, что ли? Нашли Шехерезаду! Она, между прочим, наверняка отсыпалась днем. Нет, все! Больше вы от меня не услышите ни слова.

— Юлька, не будь жлобом…

— Нет, нет и нет! Не дождетесь.

Конечно, мы дожидались. На следующий вечер мольбы были такими слезными, что Дунский сдавался.

— Ну ладно. В последний раз. Но если кто-нибудь из мерзавок и негодяев уснет…

Кто мог подумать, что это были репетиции перед будущими спектаклями, от которых зависела жизнь! В лагере он станет «тискать романы» уголовникам, они будут носить его на руках, оберегать от своих же, впрямь как Шехерезаду. Репертуар его окажется неиссякаемым: и тот, который он «отрабатывал» на нас, и некогда переводимые им фильмы, и на ходу сочиняемые сценарии.

А пока благодарность переполняла слушателей в юрте. Кое-кто из девочек был готов и на более горячие чувства, но Дунский держался подчеркнуто отстраненно, с равной благожелательностью ко всем. Поэтому когда обнаружилось, что по вечерам он стал отправляться на прогулки с Катей, очень хорошенькой сценаристкой, это возбудило всеобщее любопытство и зависть.

И вдруг Катя огорошила меня откровенностью:

— Знаешь, Дунскому не очень-то можно доверять…

— Разве? Он вроде ни на кого, кроме тебя, не смотрит.

— Не в том дело. Он мне вчера сказал, что больше всех стран на свете любит Англию. — Катя выразительно смотрела на меня.

— Ну и что? Не Германию ведь, — попробовала пошутить я. — Англия наша союзница.

— Не упрощай. Если он больше всего любит Англию, значит, Россию меньше, — убежденно продолжила Катя и покачала головой. — Нет, в разведку с ним я бы не пошла.

— Ты собралась в разведку? — не удержалась я.

Катя передернула плечами и гордо удалилась.

А я стала раздумывать, как бы поделикатнее предупредить Юлика. Но нужды в этом не оказалось. Видно, он сам быстро понял, с какой неуемной бдительностью столкнулся. Прогулки прекратились.

От всего этого дурацкого разговора осталось свидетельство, что Юлик очень любил Англию. Неудивительно: она была сродни его врожденному джентльменству.

Наша юрта стояла на отшибе от аула, в котором жили казахи: старики, женщины, дети. Они являли страшное зрелище: согбенные вдвое, с вывернутыми суставами, едва прикрытые рваниной, многие с проваленным носом, дети в гноящихся язвах.

— Бруцеллез, — объяснил Партизан.

Он продолжал приходить к нам и рассказывать о героических подвигах в Крыму.

— Почему этих людей не лечат? Надо же что-то делать!

— Бруцеллез неизлечим. А скот весь поражен.

— Весь?!

— В этих местах весь.

— А как же молочные продукты?

— Их специально обрабатывают на заводе против бруцеллеза. Кстати, вы не должны употреблять здешнее молоко. А местным говори — не говори. Дикари.

— А им доставляют какие-нибудь другие продукты?

— Что вы мне задаете детские вопросы? Война, — он пожал плечами.

— Не сходятся концы с концами у нашего Партизана, — задумчиво произнес Дунский.

— Что ты хочешь, — возразил Федя Орлов. — Действительно, война. Откуда взять продовольствие?

— А до войны?

— Похоже, здесь цивилизация не ночевала, — вставил Сережа Шварцзойд (Шварц).

Он был однокурсник Дунского. Высокий, нескладный, жгуче черный с голубыми детскими глазами. Он обладал энциклопедической памятью и многими дилетантскими талантами: рисовал, пел классические арии. Его любили.

Подробные разъяснения дала фельдшерица Маша. Эта русская девушка попала сюда по окончании медтехникума.

— Война — не война. Здесь сроду так было. Чтоб бруцеллез вывернул все суставы, надо много лет болеть. При скоротечном умирают за год. Смертность — ой-ой-ой! Молоко бруцеллезное, мясо бруцеллезное. А что есть? Завоза никакого. Медикаментов никаких.

— Прямо как при царизме.

— Средневековье!

— Куда там! — подал голос Шварц. — Общинно-родовой. Мы попали в доисторические времена.

— А я помру, — глаза фельдшерицы наполнились слезами. — Еще два года отрабатывать, да и потом не отпустят. Помру.

— Ну что ты, Маша! Убережешься. Ты же знаешь, как.

Она вытерла слезы.

— Воду из водопоя сырую не пейте. Мыться надо тоже только кипяченой. Там дети сифилитичные купаются. Видали язвы? Накладываю мазь, а толку?

— Хорошенький выбор: сифилис или бруцеллез. Что предпочтем?

— Ударим по сифилису! — хихикнул Шварц.

— Не так! — закричала Нинка Герман. — Ударим сифилисом по бруцеллезу!

Она мощно захохотала.

— Это достойно стать лозунгом, — сказал Дунский, иронично улыбаясь среди общего хохота.

Шварц не поленился написать на раздобытой где-то картонке и повесить в юрте: «Ударим сифилисом по бруцеллезу и разгильдяйству!»

Никто не мог знать, что через год, уже в Москве, наш бригадир Федя Орлов умрет от скоротечного бруцеллеза.

По молодости лет, несмотря на усталость и голод, мы искали (и находили) любые поводы для смеха. Хохот часто сотрясал юрту.

Тем более что с фронта пошли обнадеживающие вести. Их приносила Маша из правления совхоза, где было радио.

После победы на Курской дуге наши войска пошли в наступление, освобождая город за городом. Вместо салютов мы устраивали пляски дикарей. Почему-то особенно бурное ликование вызвало освобождение Брянска.

— По-ка-за-ли фрицам Брянск! По-ка-за-ли фрицам Брянск! — отплясывали мы.

Поутихнув, слушали очередную главу «Гонимых ветром», но радостное возбуждение все еще витало. Вдруг кто-то громко вскрикнул.

— Ты чего?

— Блоха. Кусается, черт! Вроде я ее убил, а она снова тут…

— У меня тоже есть одна знакомая. Живучая!

— Она вам пока-а-жет Брянск! — в голосе Шварца было такое непередаваемое злорадство, что грохнул хохот.

— Как наши фрицам!

Пути сленга неисповедимы. Это вошло во вгиковский обиход. Много лет спустя можно было услыхать по любому поводу: «Она вам пока-а-жет Брянск!» Хотя никто не помнил, откуда это пошло.