Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Вначале она притворялась моей приятельницей. Надо сказать, не без успеха. Лишь однажды, очевидно, подталкиваемая бесом по Достоевскому, попыталась мне приоткрыться.

Теплым вечером шли мы после работы вниз по улице Горького, и она вдруг сказала:

— А вы ведь плохо меня знаете. Я — авантюристка, да, да! Можете себе представить, я однажды разгуливала по Москве в мужском костюме!

Женских брюк тогда не было еще и в помине.

— Зачем вам это понадобилось?

Недоверие в моем голосе явно задело ее.

— Надо было выследить одного человека! — с вызовом ответила она.

«Неверного возлюбленного!» — подумала я. Мне стало смешно. В своей жизни я встречала зловещих ряженых, и эта туда же со своим невинным маскарадом! Не могла же я знать (и слава Богу не подозревала каждого!), что она причастна именно к тому маскараду, который мог окончиться Колымой. Позднее я прослышала, что ее отец был арестован и она отреклась от него, чтобы вступить в партию.

Эти образины под сползающими масками лиц и все вымороченные подмены в жизни были лишь частью великого Морока, царившего на нашей земле и обернувшегося великим Мором. Оба эти слова — у нас — требуют заглавной буквы.

Прежде чем продолжать повествование о моей, уже взрослой, жизни необходимо вернуться немного назад.

В Уфимский университет я была принята без экзаменов — по школьному аттестату отличницы. На отделение английского языка.

Я мечтала стать литературным переводчиком. Конечно, Диккенс уже весь переведен… Но знание языка открывает отличную возможность плавать в море английской литературы и находить там неведомые острова. И в американской тоже! «-Том! — ответа нет. — Том! — ответа нет. — Куда он запропастился, негодный мальчишка?!»… Может, там, в Америке, объявился новый Марк Твен… Или О’Генри. Я была окрылена перспективой открывать это русскому читателю.

И вдруг все перевернулось.

Валентин прислал из Алма-Аты телеграмму, что эвакуированный туда ВГИК объявляет набор студентов. Надо срочно написать и прислать два рассказа для отборочного конкурса. Если они пройдут, я буду допущена к вступительным экзаменам на сценарный факультет.

— Надо попробовать, — осторожно сказала мама.

— Зачем?! Я уже студентка.

— ВГИК гораздо интереснее. И потом, после войны, он вернется в Москву.

— И ты хочешь, чтобы я сейчас ехала в Алма-Ату? Другая бы мать во время войны постаралась держать дочь около себя.

— Дру-гая, — протянула мама. — Если дойдет до дела, Валентин приедет за тобой. Разумеется, одну я тебя не отпущу.

Похоже, они исхитрились сговориться за моей спиной. Но как? Или это семейная телепатия?

— Никуда я не поеду, — угрюмо сказала я.

— Здесь тебе даже не за кого выйти замуж! — с непонятным отчаянием воскликнула мать.

Я уставилась на нее:

— Но я не собираюсь замуж!

— Придет время — соберешься. Тебе исполнилось восемнадцать…

Что за безумие? Откуда эта забота о моем мифическом замужестве? У моей матери! Словно у какой-нибудь маменьки девятнадцатого века…

И вдруг я поняла. Мне исполнилось восемнадцать. Я совершеннолетняя. Она боится, что меня могут арестовать как дочь «врага народа»… И хочет убрать меня из города ссыльных… Оторвать меня от своей судьбы.

Но я тоже боюсь. Смертельно боюсь, что ее арестуют. Этот страх всегда со мной. Я живу в нем. Но все-таки я каждый день вижу, что она еще не арестована. Это дает мне надежду на следующий. А в разлуке? Каждый день я буду думать, что она может быть уже арестована, а я этого не знаю!

— Я буду писать тебе каждый день! — воскликнула мама. — Каждый день! — как заклинание повторила она. — Послушайся меня, дочушка…

Когда-то это уже было. Это заклинание. «Помоги мне, дочушка»… Таганрог. Перед моей отправкой в Уфу к бабушке.

— Я никогда не писала рассказов, — растерянно сказала я.

— Пора начинать. Литературный переводчик тоже ведь должен уметь писать прозу.

Я вдруг вспомнила, как еще в тоскливые бакалинские вечера взяла в обыкновение сочинять длинные романы «с продолжением», лежа на постели в кромешной тьме. И я вроде даже работала тогда над словом. Долго искала точное. Меняла эпитеты. Выстраивала диалоги. Может, это были попытки писать «в уме» прозу?

— У тебя получится, — мама обняла меня. — Уверена.

Я написала два рассказа — из моего таганрогского детства — и отправила в Алма-Ату.

Ответ пришел для военного времени довольно скоро. Это была телеграмма: «Получили ваши очаровательные рассказы тчк допущены экзаменам срочно выезжайте Алма-Ату = Дирекция ВГИК»

— «Очаровательные» — это Валина работа, — мрачно сказала я.

С этой идиотской, по моему разумению, телеграммой я отправилась хлопотать о пропуске и железнодорожном билете в Алма-Ату. К моему удивлению злополучный эпитет сработал безотказно. В унылых учреждениях замороченные начальники вдруг начинали улыбаться и заинтересованно глядеть на меня.

Пропуск я получила быстро.

Единственная книга, которую я взяла с собой в новую жизнь, была «Записки Пиквиккского клуба».

В минуты упадка духа Мистер Пиквик и Сэм Уэллер с верностью старых друзей приходили на выручку. И заставляли улыбаться.

— Фриды! Где Фриды?!

Этот загадочный клич оглашал коридоры института, в который я поступила в сорок втором году.

ВГИК в это время был в эвакуации в Алма-Ате. Помещался он в здании довоенного кинотехникума, на пустыре. Неправдоподобно близко — горы. Их отделяет только речка Алмаатинка. Она сбегает с гор бурлящим потоком, расшибаясь о валуны, стреляет камнями.

В сухом раскаленном воздухе все резко, как на детском рисунке: зеленый цвет подножия гор, густо-синий в середине, снежные шапки вершин. В голубом небе черным камнем висит беркут. Одинокий дом — наш институт.

На первом этаже — зал для просмотров, на втором — аудитории, на третьем — общежитие. Жизнь пульсировала на всех трех этажах и между ними.

Поднимаясь по маршу лестницы, можно было услышать:

— Эй, дашь локшу?

— Смех моей бабушки!

— Рубаем компот вилкой?

Поначалу казалось, что говорят на незнакомом языке. Со временем я легко переводила:

— Эй, дашь талон (поддельный) на крупу (жиры)?

— Ха! У самого нету!

— Голодаем?

Разгадка Фридов пришла гораздо раньше, с первым просмотром.

Фриды — это двое: Фрид и Дунский. Для краткости под одной фамилией. Двое неразлучников. Они были закадычными друзьями с детства: сидели за одной партой в школе, вместе поступили на сценарный, были соавторами во всех творческих заданиях, с самого начала утвердив за собой это право.