Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Только входит в палату — сразу настроение меняется. Какую-то умную энергию она несла. И мягкость, и сострадание, а в критические моменты — вдруг твердость и даже непререкаемость. Раненые ей доверяли как никому. И красивая… Роза Марковна.

Когда пришло время ехать в тыловой госпиталь в Томск, она дала мне пузырек с таблетками:

— При невыносимой боли — глотай. Только, смотри, если уж совсем невтерпеж! Будешь отключаться.

Как я понимаю, это был какой-то наркотик.

Санитарные вагоны оказались на диво комфортабельными. Просторные. Подвесные крюгеровские полки, вроде гамака, чтобы раненые не чувствовали толчков. Внимательный персонал.

Поначалу даже все оробели. Тихо было.

А потом освоились. Легкораненые даже затевали игру в карты.

Позвали как-то меня присоединиться. Сначала отказался. Я ведь — игрок. Бильярдный ас. В Уфе мало кто отваживался играть со мной. А тут — карты, «двадцать одно». Потом соблазнился от скуки.

Играли на деньги. Это надо было видеть! Купюры замусоленные, грязные, на некоторых пятна крови.

А я все выигрываю и выигрываю. Пока ногу не прихватило. Ребята зашумели: давай еще, отыграемся!

— Отыграетесь потом, — говорю. — А я вырубаюсь.

Проглотил таблетку и вырубился. Все уже раньше видели, как это со мной бывало.

Очнулся: в вагоне светопреставление! Крики, стоны, раненые барахтаются на полу; сестры, врачи их поднимают, укладывают на полки. Вагонные стекла выбиты. Оказывается, наш состав попал под бомбежку. Чудом проскочили — поспела наша авиация. А я все проспал.

Леонид в роли самурая. Грим собственный. Начало 1950-х, Уфа.

Постепенно вагон успокоился. Раненых уложили на свои места, осколки подмели. Медперсонал удалился. Одна медсестра сидела, покачиваясь, у своего столика. Стучали колеса.

Кто теперь, после всего пережитого вспомнит про картежную игру? А выиграл я честно.

Тихо подозвал медсестру:

— Сестричка, вот деньги. На первой станции, где поезд будет стоять, отправь их, пожалуйста, моей матери. Вот адрес.

Мы получили их, когда оказались совсем на мели. Не было денег, и нечего было продавать или менять. Тогда в городе вовсю шел обмен вещей на продукты. Некоторым эвакуированным удалось все-таки кое-что прихватить с собой. Но мы-то были не эвакуированные, а ссыльные. Война застала нас неимущими.

В первом письме с фронта Леонид велел продать его новое демисезонное пальто, которое с превеликим трудом ему справили перед отъездом в консерваторию. Мама и бабушка долго крепились, но, в конце концов, пальто «съели».

Пришлось продать коз Катьку и Машку («Юстаса» и «Флавия»), не было денег на корм. Рухнуло бабушкино нерушимое упование — на молоко.

Однако при виде денежного перевода бабушка, прежде всего, обеспокоилась:

— Откуда у него деньги? Он ведь в госпитале, раненый…

— Словчил как-нибудь, — сказала мама.

После ранения Леонид был освобожден от воинской службы. Даже спустя годы осколки нет-нет и выходили у него из раненой ноги.

Но удивительное дело. На сцене он переставал хромать. Напротив, прославился легкостью и пластичностью движений.

Героика всегда была близка натуре матери. Неудивительно, что во время войны она стала лепить скульптурный портрет Александра Матросова.

Прозрачная от голода мама работала над скульптурой, которая выражала иступленную решимость в миг совершения подвига.

Эта ее работа отличалась большой экспрессией. Позднее она была принята на Всесоюзную выставку.

Но всему этому предшествовала авантюра вступления в Союз художников жены «врага народа».

— В Таганроге меня исключили из Товарищества художников, когда арестовали твоего отца. Об этом, разумеется, нельзя было и заикаться.

Однако пришла пора как-то вынырнуть на поверхность. Прежде всего из-за продуктовых карточек… Артель вышивальщиц, где я их получала, исчерпала себя. Слишком много времени отнимала, и сил не было выполнять нормы, занимаясь еще и скульптурой. Срок ссылки кончился, паспорт оказался чист — без волчьего штампа, бюст Матросова был готов — можно показывать. Сохранились вырезки из газет с фотографиями моих прежних работ.

Все сошлось, чтобы попробовать заново вступить в Союз.

В Уфе тогда был только один скульптор — Тавасиеев. Не башкир, осетин. Как-то его занесло в эти края. Я пошла к нему в Союз художников. Показала снимки работ, попросила, чтобы комиссия из Союза пришла посмотреть Матросова.

Он был надменен и сух. Сказал, что смотреть работу не пойдет, а, судя по фотографиям, может предложить мне быть у него формовщиком, отливать форму с его работ. Что-то он, видимо, почуял. Я повернулась и пошла. Уже в коридоре меня догнал старик-художник Уваров. Он присутствовал при нашем разговоре.

— Я ни о чем не спрашиваю, голубушка, я хочу дать вам совет: постарайтесь, чтобы на вашем заявлении о приеме была положительная резолюция секретаря обкома по пропаганде. Тогда мы вас примем.

Что ж, я отправилась к третьему секретарю. Он оказался русским. Внимательно разглядывал фотографии, потом поднял глаза:

— А почему вы до сих пор не член Союза художников?

Вот оно… Теперь все зависело от того, как мне удастся сыграть роль. Я была в бабушкином платке, в сшитых бабушкой чунях. По наитию решила играть робкую, не от мира сего художницу, даже слегка чокнутую.

Опустив голову, стала медленно водить пальцем по столу:

— Н-ну… я не думала, что можно… мне… и в Союз.

Тут зазвонил телефон. Он разговаривал с кем-то раздраженно. Положив трубку, повторил вопрос:

— Так почему вы не в Союзе?

Я водила пальцем по столу…

— Н-не знаю. Не могла как-то представить… что это для меня… что… примут… меня. А вы думаете… примут?

— Разговор не обо мне, а о вас! О вас! Как вы, будучи профессиональным художником, скульптором вот, да еще о котором пресса пишет, вы не догадались вступить в союз?

Я убито молчала, выводя на столе узоры. Потом еле слышно:

— Не решалась. Тут мало внешнего побуждения, понимаете? Нужен внутренний толчок… Может, я не так живу…

Опять раздался телефонный звонок.

— Не так! — рявкнул он. — Не так живете!

В трубку:

— Это я не вам! Хотя мог бы и вам!

Он долго разговаривал на повышенных тонах, я смиренно ждала. Наконец он кончил и перегнулся ко мне через стол:

— Так почему вы все-таки не в Союзе?

Снова здорово! Что мне отвечать? Нельзя жевать одну и ту же жвачку. Образ потеряет убедительность. Что отвечать? Господи!

В третий раз позвонил телефон.

Он сорвал трубку. Но тут ему пришлось снизить тон и почтительно выслушивать. Трубку он тоже положил почтительно. На меня смотрел, сначала не видя, потом побагровел: