Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Я спокойно достала билет и положила перед ним.

— Вот. Я никуда не еду. А теперь можете допрашивать меня сутки, двое, трое. Сколько вам понадобится. Я не спешу.

Откинулась на спинку стула, положила ногу на ногу.

Он озадаченно посмотрел на билет.

— Только ничего вы не добьетесь, — я помолчала и добавила, — кроме того, что, как я уже говорила, Башкирия не будет представлена на Всесоюзной выставке.

На лице его неприкрыто промелькнула злоба.

— Ну, так еду я или нет? — как можно вкрадчивее осведомилась я.

— Поезжайте! — воскликнул он вдруг почти с воодушевлением. — Поезжайте! А когда вернетесь из Москвы — сразу к нам! Будем ждать.

Так я оказалась у вас на столе.

Не хотела волновать и ничего не рассказывала. А Валя прислал открытку, очень бодрую, советовал подольше оставаться в Москве, походить по театрам, музеям, а он с удовольствием поживет с бабушкой. Там была, между прочим, фраза: «Представь себе такую странность: от М.Г. и Искандера одновременно ушли жены». Я поняла, что оба арестованы. И что мне лучше повременить с возвращением. А когда вернулась, разумеется, не пошла к ним .

Вскоре стало известно, что М.Г. обвинен в хитроумном «протаскивании» на своих лекциях «низкопоклонства перед Западом», а татаро-русский декадент Искандер в пособничестве ему.

«Настольная теща». 1949 г., Москва.

Уже из лагеря Искандер прислал своей Лёле письмо, где писал, что организовал там художественную самодеятельность и что такие-то — следовали имена двух расторопных профессоров — «хорошие актеры». Мы поняли, что на следствии ему предъявили их донос.

Самое поразительное, что эти двое при встречах со мной на улице всегда очень почтительно раскланивались. Я ни разу не ответила на их поклоны, а они все продолжали кланяться. Потом я узнала, что один из них умер. Второй кланяется до сих пор, зная, что я не отвечу.

Когда М.Г. вернулся в пятьдесят четвертом году, не по реабилитации, а «по актированию»: сгубил свои легкие на лесоповале и его отпустили умирать за полной непригодностью к работе, — он рассказывал, что следователь предложил ему составить список его знакомых. М.Г. аккуратно переписал весь преподавательский состав университета. Следователь спросил: «А почему в списке нет Веры Георгиевны?» М.Г. ответил: «Вера Георгиевна — совсем особая статья». — «Да, — согласился следователь. — Она из тех, кто: только через мой труп!»

— Вот такое у них, значит, есть определение, — закончила свой рассказ мама.

Бюст Матросова с выставки был закуплен Третьяковской галереей.

Читатель, вероятно, уже позабыл и мне придется напомнить, что это повествование началось с анонимки, которая открывала начальству мое криминальное прошлое: отец — «враг народа» и столь же криминальное настоящее: муж — «космополит».

Ночь, проведенная за писанием автобиографии по заказу замминистра Рязанова, воскресила картины детства, отрочества и юности с бурными захлестами времени.

«Автобиография» была кое-как склеена. Впрочем, не кое-как. Я тщательно следила, чтобы ни одно слово не могло быть истолковано как осуждение мною отца.

Я заснула, уронив голову на три исписанные страницы.

Проснулась от сильного стука в дверь. Стучал сосед, Яков Иванович Светозаров, — директор картины по профессии.

— Неличка, проснитесь! Проснитесь! Новость! Невероятная новость!

Я открыла дверь. Развернутые газетные листы шуршали в трясущихся пальцах Якова Ивановича. За ним маячила жена в едва запахнутом халате.

— Врачи не виноваты! Они не убийцы! Оправданы! Полностью!

Его жена заплакала. Я выхватила газету.

Оправданы! Не будет расстрелов… Те, кто выжил (шли слухи о зверских пытках), выйдут на свободу! И тысячи, миллионы придавленных страхом смогут распрямиться.

Живительно! В моей ликующей радости за других, в великом облегчении, мгновенно сработало «шестое чувство»: моя «автобиография» больше не нужна! Кажется, я им покажу! Я бы не могла словесно выразить то, что было «шестым чувством».

Осмыслить все мешала радость.

В троллейбусе было необыкновенно тихо. Я вглядывалась в лица.

На некоторых было замкнутое выражение незаслуженной обиды: эти поверили, открылись во всей своей красе, а их обманули: оказывается, евреи, сволочи, не виноваты! Всегда умеют выйти сухими из воды, а ты хлебай теперь…

Много смущенных лиц: эти тоже поверили, возможно, кинули камень, а теперь узнали, что попались на обман, и раскаивались, со стыдом перебирая в памяти все, что успели наговорить.

И были редкие быстрые взгляды: они загорались и скрещивались поверх голов, лица теплели ответной радостью.

Я миновала секретаршу в приемной и распахнула дверь в кабинет Д.

Предстала та картина, какую я и ожидала увидеть.

На всей громадной поверхности стола, даже накрывая телефоны, были разложены газеты с кричащими заголовками. Шеф застыл над ними, вперя взор в невидимое. Мыслительный процесс шел на полную мощность.

Я поздоровалась и положила «автобиографию» поверх газет.

Он медленно возвращался из своего сотрясенного далека. Наверное, надо было его пожалеть. Но я не пожалела:

— Вам нужна моя автобиография или уже нет?

В его глазах метнулся хаос.

Он выдвинул ладони и три раза оттолкнул ими невидимую угрозу:

— НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Я вышла из кабинета, тоже слегка потрясенная.

…В одно прекрасное утро раздался телефонный звонок в моем кабинетике. Голос Д. сказал:

— Неличка, кажется, за нами должок? Мы должны были съездить на студию принять картину? Они жалуются, что лишились премии. Не поехать ли нам сегодня?

— С удовольствием.

В машине он был приподнято весел и ласково шутлив. Полно, не померещилось ли мне, он ли произнес эти слова:

— Можете идти. Пока можете.

С интересом наблюдая за ним, я заметила, что состояние добродушия все же ему приятнее, он испытывает облегчение, что не надо видеть во мне врага и преследовать меня.

Да и велик ли спрос с него, если люди, наделенные умом, способностью анализа, нравственным чувством, добровольно отказывались от этих даров. Обруганные «гнилой интеллигенцией», они и впрямь начинали испытывать комплекс своей неслиянности с «трудящимися массами» и спешили слиться с ними в языческом служении.

Свою собственную вину я ощущаю в том, что, испытывая лютую ненависть к кровавым делам и бесстыжей лжи, я тогда не смогла еще в осмыслении дойти до подлинных истоков того и другого.

Я знаю имя женщины, написавшей анонимку. Конечно, ее несколько подвели сроки. Но это не меняет дела. Она отнюдь не глупа, с университетским образованием, русская и сделала потом основательную чиновничье-партийную карьеру.