Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Так почему вы не в союзе до сих пор?! — он выхватил у меня заявление. — Дайте сюда!

И размашисто написал: «Рекомендую принять». Я встала, поблагодарила, пошла.

— Нельзя быть такой гнилой интеллигенцией! — крикнул он мне вслед.

В коридоре у меня вдруг потемнело в глазах. Я прислонилась к стене. «Это звонил Бог», — подумала я.

На выставку в Москву мама привезла бюст Матросова в сорок девятом году.

Мы с мужем снимали комнату в одноэтажном флигеле, затерянном в Старо-Конюшенном переулке. Комната была такая крохотная, что в ней помещались только кровать, небольшой стол, застекленный книжный шкафчик и низенькое плюшевое кресло.

Мой муж Владик Бахнов — студент Литинститута. 1948 г., Москва.

Расстояние между кроватью и столом позволяло протискиваться боком. В стульях не было необходимости: сидя на кровати с тарелкой в руках, можно было брать со стола еду.

Мы были очень счастливы в нашем пристанище.

И как раз в это время к Владику, еще не окончившему институт, стали приходить известность и признание в нем многообещающего молодого юмориста.

Когда-то, во время оно, мои озорные дядюшки сказали мне: «Если ты выйдешь замуж за человека без чувства юмора, мы просто спустим его с лестницы!». Кажется, я перевыполнила их требования.

Владик много работал. Наш обеденный стол добросовестно играл роль письменного.

В эту комнату к нам приехала мама. Валентин специально отправился в Уфу помочь упаковать и погрузить в вагон скульптуру, а потом остался там присматривать за бабушкой и нашим маленьким сыном (Леонид, оправясь от ранения, заканчивал Консерваторию).

Мама, свернувшись калачиком, спала на столе. Трудяге-столу пришлось играть еще и роль кровати! Его длины не хватало, чтобы вытянуться во весь рост.

Правда, вскоре хозяйка квартиры Инна Филимонова предложила занять кровать ее уехавшего брата.

Надо сказать, что у мамы и Владика с самого начала обнаружилась общность духа. Они прекрасно понимали друг друга. Много смеялись.

Отборочная комиссия приняла скульптуру Матросова, и она стояла в Выставочном зале Третьяковки. Дел у мамы в Москве не оставалось, но она не обнаруживала никакого желания возвращаться в Уфу.

Владик прозвал ее:

— В тот день, когда мы с Валей обшивали фанерой бюст Матросова, чтобы отвезти на станцию и погрузить в товарный вагон, а у меня в кармане был билет на тот же поезд, пожаловал курьер из НКВД с требованием немедленно явиться.

Валентин с возчиком остались упаковывать дальше, а я пошла.

Меня принял следователь, довольно молодой, «с приятным, открытым лицом». Очень любезно стал расспрашивать о семейных делах. Между прочим, обронил:

— Кажется, ваша дочка живет и работает в Москве?

Я сразу раскусила этот ход.

«Ага, хочет запугать. Мол, если не будешь покладистой, подберемся к дочке».

— Да, — говорю, — живет и работает.

— Как дела у Валентина?

Ну, просто друг дома!

— В порядке. Приехал помочь с отправкой моей работы на выставку в Москву.

— Наслышаны, наслышаны. Очень хотелось бы посмотреть. А как Моисей Григорьевич оценивает вашего Матросова?

Вот оно что… Молчу.

— Понимаю. Скромность украшает. На его мнение можно положиться. Моисей Григорьевич знаток во многих областях. Кстати, не помните ли вы один разговор — о Нюрнбергском процессе? Это происходило на квартире у Искандера.

(Необходимо пояснение: Моисей Григорьевич П. — эвакуированный из Ленинграда профессор-филолог. В Уфимском университете он заведовал кафедрой западной литературы. Человек энциклопедической образованности и своеобычной мысли, он стал объектом почитания городской интеллигенции.

Искандер Гизатуллин — студент филфака. Этот казанский татарин был одержим русским «серебряным веком». Горячо одобряемый своей красавицей женой, он тратил все до копейки на приобретение подшивок «Золотого руна», «Аполлона», «Мира искусств» и других изысканных изданий.)

Я хорошо помнила этот вечер у Искандера, но покачала головой.

— Постарайтесь вспомнить. Речь зашла о смертной казни. Моисей Григорьевич сказал, что он принципиальный ее противник и поэтому не может одобрить вынесение смертного приговора даже военным преступникам на Нюрнбергском процессе.

— Этого я не помню.

— Ну, как же! Как же! Вы еще ответили, что вы тоже противница смертной казни, но в отношении военных преступников считаете эту меру оправданной.

— Не помню.

— А два уважаемых профессора, которые присутствовали при этом, помнят!

— Это дело их совести.

— Вот как вы ставите вопрос. Вам что же, совесть не велит отвечать правду?

Пришлось отступить.

— Просто не помню.

— Плохая память?

— Не жалуюсь.

— Тогда вам придется напрячь ее.

— А вот на это у меня нет времени. Самое позднее через два часа моя работа должна быть погружена в вагон.

— Дайте показание, что вы помните этот разговор, и вы свободны.

— Я не могу дать ложное показание.

— Оставьте, Вера Георгиевна! Все вы прекрасно помните.

— А я вам говорю, что нет. И что времени у меня в обрез. И что по вашей милости Башкирия не будет представлена на Всесоюзной художественной выставке.

Он вспыхнул, но сдержался.

— Хорошо. Отправляйтесь, грузите вашу работу в вагон и возвращайтесь сюда. У вас будет еще два часа до отхода поезда. Продолжим. Только никому ни слова. Даже Валентину.

Я поспешила домой. Валя сразу кинулся предупредить М.Г. и Искандера. Как мы вдвоем с возчиком втащили скульптуру на сани, до сих пор не понимаю. У станции нас уже поджидал Валентин. Он застал дома обоих. Но разговаривать об этом было некогда. Грузили в большой спешке. Только, когда кончили, передо мной со всей очевидностью встала перспектива возвращения в НКВД.

Нельзя сказать, чтобы я торопилась.

Навстречу мне просияла белозубая улыбка:

— Успели? Вот и прекрасно!

Как радуется за меня человек…

— А я тоже даром времени не терял. Потрудился. Вам остается лишь подписать.

Он протянул листы, покрытые убористым почерком.

Что говорить, он подробно и точно изложил все, что происходило у Искандера. Течение беседы, реплики, спор, включая упомянутые слова М.Г.

Я внимательно прочитала эти страницы и положила на стол.

— Нет. Этого я подписывать не стану.

— Как?! И я напрасно корпел столько времени? Вы что, издеваетесь?

— Я не просила вас корпеть. Это вы издеваетесь. Вы прекрасно знаете, что ничего подобного я вам не говорила. Вы не получите моей подписи под вашим сочинением.

— Ах, так! Вы напрасно надеетесь уехать сегодня в Москву.