Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Знакомого мне губернатора Кожухова не было уже в Курске: в конце истекшего года он был отставлен. На его место назначен тоже знакомый мне генерал-майор Степан Иванович Лесовский, который полковником во Франции был под начальством Алексеева и командовал Кинбургским драгунским полком; но и он еще не приезжал. Заметить должно, что с самого начала этого царствования строго принялись за губернаторов и одного после другого спешили удалить, как бы с тем, чтобы истребить память незабвенного брата их определившего. Особенно сей участи подверглись все те, кои были покровительствуемы Аракчеевым; всех называть не буду, а укажу только на Жеребцова в Новгороде и на Тухачевского в Туле. Им наследовали люди решительно хуже их и долго не оставались на местах. Кожухов пользовался особою милостью покойного Государя, был примерным начальником губернии, был строг в этой беспокойной стороне и сохранял в ней порядок, который никогда уже после того там водворен быть не мог.

Всё более подвигаясь на Юг и 26-го рано поутру проехав городок Обоянь, потащился я то по снегу, то по голой мокрой земле и таким образом дотащился до Белгорода еще засветло. Не по доброй воле остановился я в сем довольно большом уездном городе, некогда губернском, пограничной крепости и местопребывании епархиального архиерея, носившего его имя: мне совершенно отказали дать почтовых лошадей под зимнюю повозку. Я был в отчаянии, не знал что предпринять; а между тем остался в уютной комнате небольшой гостиницы, напротив какого-то богатого женского монастыря. В продолжении вечера успел я надуматься и решился на отважное дело: оставалось еще 73 версты до Харькова; их проехать в двух перекладных, хотя крытых телегах согласился я, живого или мертвого привезут меня в сию спасительную пристань, где ожидал я найти свою коляску. Кибитку свою продать мне нельзя было; я отдал ее в уплату за ночлег и за кушанье. День быль пасмурный, сырой, холодный, 27 февраля, когда рано поутру выехал я из Белгорода. Крохи снега не было в поле, за то грязь препорядочная, и я с каким-то остервенением выносил получаемые мною толчки. На последней станции показалось солнце; ему стоило немного усилий и времени, чтобы разогреть воздух, и совсем повеяло весной, когда часу во втором по полудни приехал я в Харьков.

Спросив, где могу найти я лучшее помещение, мне сказали, что единственная гостиница находится в центре города, и что там же и клуб или зала благородного собрания по примеру других губернских городов. Содержателем был некто Матусков, историческое лицо в летописях Харьковских, которого значительность возрастала вместе с умножением народонаселения и благосостояния сего города. Сделанный Екатериною губернским, он всё еще походил при ней на большую малороссийскую деревню. При Александре основан университет его и учреждены в нём четыре ярмарки, от чего он быстро поднялся. Множество храмов, каменных зданий и правильные улицы украшали его, когда в первый раз я его увидел. Но, о горе! весенней грязью мог он поспорить с Одессой. В первый день я не обратил на то большего внимания; ибо, довольный отведенным мне номером, после сильного потрясения, я до следующего утра с ним не расставался. Я не имел чести увидеть самого г. Матускова, или просто Матуска, как служители его называли, и в том не было большой нужды: стол был отличный, дешевый и прислуга самая исправная.

Первой заботой моей по приезде в Харьков было послать по всем постоялым и ямским дворам узнать о приезде моей коляски; но не было об ней ни слуху ни духу, что повергло меня в величайшее смущение, особенно когда на другой день узнал я, что все сообщения затруднены непроходимою грязью. Итак я принужден на неопределенное время оставаться в месте мне совершенно незнакомом, или тягаться, переписываться и добиваться своей собственности, или за дорогую цену купить новый вегикул [73], оставаться в уединенной своей комнате, без книг, без развлечений и без возможности малейшей прогулки по улицам. Какое неожиданное тюремное заключение!

Однако на другое утро захотелось мне, хотя на малое время, вырваться из него, глядя в окно на ясное небо. Вышедши на улицу, увидел я вдали извозчика с парою лошадей и сопровождавшему меня трактирному слуге сказал, чтобы он кликнул его. Тот закричал, видно, знакомцу: Бутков, сюда! Подъехал сей, по мнению моему, похититель славного дворянского имени; я сел на его дрожки и велел ехать сперва куда-нибудь. Впоследствии по расспросам узнал я, что многочисленным родом Бутковых, от единого корня происходящим, изобилует Харьковская губерния и частью Екатеринославская и что он производит в одно время и воинов, и гражданских чиновников, и священников, и церковнослужителей, и ремесленников, и пахарей. Проехав не без труда несколько десятков сажен с моим высокоимянным возницею, мне вдруг пришло в голову отправиться к губернатору.

Сию должность занимал тогда Василий Гаврилович Муратов, который прежде того долго служил по дипломатической части. Я мало знал его, хотя несколько раз мельком встречался с ним в жизни. В Воронеже когда-то брат повез меня на бал, данный по случаю брака его с девицей Гардениной. В первый раз его увидел я, когда подавал Растопчину просьбу об определении меня в Иностранную Коллегию; в последний, когда через него подавал канцлеру Воронцову просьбу об увольнении меня из оной; оба раза показал он себя учтивым и обязательным. И тут принял меня как нельзя лучше, обнадежил, что велит постараться отыскать экипаж мой и сказал, что сам ко мне явится с приглашением на обед. Он почитался примерным губернатором, был деятелен, честен, строг и справедлив, но, благодаря особому покровительству Аракчеева, бывал иногда несколько самоуправен, и я предвидел, что ему на месте нельзя будет остаться.

В след за посещением моим засадил он меня в карантин. Смотря по времени, извозчики брали непомерную цену за езду; он велел с 1 марта положить умеренную таксу, и ни один из них не стал являться на улицах; пешком же ходить не было возможности. Но и тут судьба послала мне спасителя, утешителя, о коем говорить буду ниже. Когда г. Муратов посетил меня, разговор наш сначала был самый приязненный; но лишь только вымолвил я, что накануне отыскал и навестил меня вице-губернатор, мой давнишний знакомый, как вдруг обращение его переменилось, чело его наморщилось, и он поспешил меня оставить; о новом свидании и об обеде уже слова не было. Где же мне было знать, что между сими господами величайшая вражда? И вот как в провинции и умные люди становятся мелочны, раздражительны и забывают законы приличия.

Утешитель, о коем сейчас упомянул, был Димитрий Андреевич Донец-Захаржевский, хотя не из числа приятелей, а издавна весьма добрый знакомый. Около года находился он тут вице-губернатором. Человек он был весьма достаточный, не слишком способный к делам, и служил неохотно, только по мягкосердию своему, из угождения к родителям и родным. По их же настаиванию женился он на мужевидной дочери известного при Екатерине генерал-прокурора графа Самойлова, Елене Александровне, но скоро должен был с ней расстаться, убедившись, что она одного почти с ним пола; вообще имел он самые блистательные родственные связи. Он рожден был артистом, искусно рисовал и прекрасно играл на фортепиано; комнаты его всегда были наполнены изрядными картинами, превосходными эстампами и множеством редких артистических мелочей, коих был он постоянным собирателем. Кроткий, уступчивый нрав его иных обманывал; ибо он отнюдь не лишен был самолюбия, которое не допускает даром давать себя в обиду. Он был довольно дик, чуждался общества даже провинциального и в уединении своем обрадовался, узнав о моем приезде; а после ему стало меня жаль. Дабы сколько-нибудь отогнать от меня скуку, предложил он мне всякой день перед самым обедом присылать за мной легонькие дрожки, запряженные лихой тройкой и тем же образом и путем каждый вечер отвозить меня домой; сверх того снабдил он меня книгами по моему выбору. Так провел я несколько дней; без него не знаю, что бы со мною сталось.