Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 2. 1970–1980

Ещё раз убедился: «То, что слишком глупо, чтобы быть произнесённым, то поётся». Сегодня в машине слушал песню: «А любовь, словно радуга над полем, пахнет звёздами и дождём». Ну, допустим, дождь пахнет, есть этот запах мокрой земли, листвы, влажного дерева. Ну, допустим, что и любовь так пахнет, что весьма субъективно. Но как пахнут звёзды?! И как радуга пахнет звёздами?! Радуга — днем, звёзды — ночью, когда они успели снюхаться?

Я хотел бы, чтобы после моей смерти дети не спеша прочитали бы бумаги, которые я кладу в папки «Памятные пустяки» и, может быть, увидели меня таким, каким не знали при жизни. Нет, не лучшим — избави Бог! — но другим.

Только в конце зимы бывают дни с ясным бледным небом, с солнцем, которое брызгает светом. Таких дней не может быть в глухую зимнюю пору. Гуляли с Митяшей [476] Мой сын. по Переделкино. Встретили грустного Евтушенко. Он расспрашивал меня о порядках в газете. Женя отнёс нам 20 стихотворений, отобрали 12, набрали 6 и ни одного не напечатали. Роман его, который он писал 7 лет, тоже никто не берёт. Полевой [477] Т.е. журнал «Юность». согласен напечатать, но без четырех глав. Баруздин [478] Баруздин Сергей Алексеевич (1926–1991) — прозаик, главный редактор журнала «Дружба народов». сказал: «Напечатать смогу, но не раньше лета 1981-го…»

— Ну так потерпи…

Он криво усмехнулся, развёл руками…

— Что, не терпится? — спросил я. — Понимаю, понимаю…

— Конечно не терпится, — отозвался он и посмотрел прямо мне в глаза долгим печальным взглядом.

17.2.80

Разве не чудо — мех?! Разве человеческая фантазия могла бы создать его, если бы он не существовал?

На даче Ласкин любит затворять окна и открывать двери, а я — наоборот.

Весёлый фортепианный звук, с которым рассыпаются дома из детских кубиков.

Что в одежде человеческой может быть нелепее горностаевой мантии?

Лев Толстой хорошо нырял. И у меня 1-й разряд по подводному спорту. Ну и что?

После сладкой липкой сливочной тянучки (эти конфеты раньше называли «Коровкой») Марселя Пруста, проза Габриеля Маркеса — это сочный, нашпигованный прекрасными специями шашлык на вертеле, который только что сдёрнули с мангала.

Предельная оперная условность — ария Сусанина: поляки стоят вокруг и ждут, пока он допоёт, чтобы потом его прирезать.

Сижу у телевизора, смотрю Олимпиаду, тихо радуюсь: все первые места в лыжной гонке на 15 км наши! А гонка идёт, и тихо начинают наших сдвигать вниз. И видно, что сдвинут, потому что финский лыжник Юха Мието идёт, как танк. Могучий красавец в бороде. Он часто был вторым и теперь ему очень хочется золота. Он знает, что достоин золота: мало кто так умеет бегать на лыжах! И он выигрывает! Он — первый! Все наши — внизу. Выложился до конца, упал на руки тренеров, его накрывают одеялом, пьёт кофе, спокоен. Золото! А гонка идёт. Томас Вассберг, швед, вытянул последний номер. Он знал время Мието и понимал — классное время! За 200 м до финиша его тренеры поняли, что он может взять золото. Они бежали вдоль лыжни, что-то кричали, советовали, не понимали, что Томас находится в той степени утомления, что все слова — вата, пудра, не знаю что! Вассберг выиграл! Выиграл одну сотую секунды! Мието упал в снег и не вставал. Его всё равно что убили. 0,01 с! 15 км и 0,01 с! Вассберг был очень счастлив. Но я думаю, что он был бы счастлив несказанно больше, если бы Юха Мието отстал на 30, 20, хотя бы на 5 с. А Юхо отстал на 0,01 с.

Будь моя воля, я бы дал Юхо вторую золотую медаль. Разумеется, если бы Томас разрешил ему дать. А Томас, наверное, разрешил бы… Да, он непременно разрешил бы!

Осенью 1966 г. выступая перед белорусскими ребятишками-«следопытами», Юра Гагарин сказал:

— Полёты в космос — величайшая мечта человечества, осуществлённая нашим поколением. Мы ещё не осознали всей грандиозности того, что свершилось…

Всегда говорил, что Гагарин был гораздо умнее, чем это казалось многим.

В метро увидел молодого человека, очень похожего на героя романов Жюля Верна. Только никак не пойму: на положительного или отрицательного?

Два вечера в Переделкино с Евтушенко. Сумбурный разговор обо всём. Он гораздо лучше говорит, чем слушает. Мнение собеседника не очень для него важно. По глазам видно, что он не столько тебя слушает, сколько использует время для обдумывания своего следующего монолога. Но вдруг цепко хватает какую-то отдельную мысль или удачное слово, радуется, подбрасывает его на ладони, как горячую печеную картофелину, и, поиграв, откладывает. Я говорю:

— Ты знаешь, я — газетчик, стихи читаю, но разбираюсь в них плохо. Скажи, кто сегодня самый лучший поэт в Союзе?

— Придуряешься? Ну конечно, я! — Продолжил загадочной фразой: — Но на русском языке лучше меня пишет Иосиф Бродский…

Евгений Александрович Евтушенко.

Рассказывал о какой-то убогой девочке из Коломны, в которую вселилась Марина Цветаева. Обвинял Вознесенского в человеческой слабости, Рождественского — в тупости, о Белле [479] Б. А. Ахмадулина. говорил, как о больной.

Сам приготовил очень вкусный салат и коктейль, напомнивший мне студенческие годы своей горьковатой пряностью. Жена его ждёт второго ребёнка. Её просвечивали ультразвуком и определили мальчика. Она умна, проста и приветлива, как и её отец, с которым нас с Наташей [480] Моя жена. познакомили потом. Женя дал прочесть рукопись своего романа.

Роман «Ягодные поляны» интересен и написан хорошо, но не более того. Это — не литературное событие, как мне кажется. Знает ли он это, чувствует ли это сам? Не понял. Но зачем он так упорно держится за «космическое» вступление, почему-то названное эпилогом? Не может выйти из образа Циолковского, которого сыграл в кино? И зачем эта последняя глава о Циолковском, никакого отношения к роману не имеющая? Это «космическое» обрамление кажется мне искусственным, и роману ни зачем не нужным. Но он упрямо мотал головой, как конь, и отказывался это признать.

— Космические главы я отдал Ганичеву [481] В то время В. Н. Ганичев был главным редактором «КП». …

Я подумал, что вряд ли Ганичев будет их печатать, «Бабий яр» он Жене не простит… Но промолчал, чтобы его не расстраивать.