Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 2. 1970–1980

Участники экспедиции: Георгий Пономарев, Генрих Штейнберг и Виктор Набойченко.

Идём по южному склону вулкана. Кедрач, который стелился по земле, кончился, одни камни. Нас четверо: Штейнберг — командир, Виктор Набойченко — техник, лаборант, повар, охотник и так далее и молодой вулканолог Георгий Пономарёв. Я — четвёртый. Генрих тащит громадный рюкзак, закрепив его дополнительно кожаной петлёй на лбу. Набойченко говорит, что Генрих тащит его не потому, что он такой сильный, а потому, что очень упрямый. Виктор — местный, сын камчатского охотника. После армии излазил с вулканологами весь полуостров, последние пять лет ходит со Штейнбергом. Высокий, очень здоровый, совершенное дитя природы. Жора Пономарёв жил в Ташкенте, вулканолог по первому году. Как и следовало ожидать, я торможу движение всей группы, хотя подъём не очень крутой, во всяком случае, менее крутой, чем когда мы поднимались со Шмариновым на Авачу осенью 1963 г. Пономарёв идёт рядом, не подгоняет, помогает, вообще ведёт себя в высшей степени тактично и заботливо. У меня самый лёгкий рюкзак, я несу только посуду, примус, керосин, «кошки» и свои вещи. Очень трудно идти в гору по снежному насту. Один раз я даже покатился со склона, но зарубился ледорубом. Ночевка на склоне вулкана. Очень холодно. Утром приладил к унтам «кошки», идти стало легче. У самой вершины крутой участок. Но тут уже я шёл на одном энтузиазме…

Мы на вершине. Генрих вызывает Ключи: «UBV-7, UBV-7», ответьте. Я «ЕОВ-56…»

Пока ребята ставили треноги спектрометров, я сидел, свесив ноги в кратер, и слушал вулкан. Если закроешь глаза, полное впечатление, что ты сидишь в Гурзуфе на Чеховском пляже. Звук слабого прибоя: ши… ши… Но, как и на море, он не однообразен, всякий раз иной. То вдруг забулькает где-то, то зашипит, как шипит морская пена на гальке, когда её накрывает новая волна. Лава в колодце кипит, то вдруг проваливается куда-то в глубину, то поднимается к самому краю колодца, но пока не переливается через край. В огненной жидкости мерещатся какие-то обнажённые тела, развевающиеся волосы, воздетые руки. Зрелище завораживающее, можно смотреть часами. Колодец постоянно затягивает пелена газа и дыма. Иногда это облако ветер выносит на нас, и тогда чувствуешь резкий «паровозный» запах и начинаешь кашлять.

Палатку поставили у самого края кратера. Помогал ребятам брать пробы газов. Всю ночь возились со спектрографом, потом проявляли спектрограммы, чтобы убедиться, что Луна нам не мешала. Палатку очень мотало на ветру. Запалили примус, Генрих насыпал чай, Витя налил сгущёнку, я принёс снега, растопили в котелке, вылили, сгущёнка моментально свернулась, выпала хлопьями: снег был кислый от газов Толбачика, мне надо было копать глубже. Витя посмотрел на меня, как царь на еврея. Евреем был Штейнберг, но Витя посмотрел так именно на меня. Я не спал: одному боку было очень холодно.

Утром я сказал Набойченко:

— Когда спустимся в нашу избушку, затопим печку, и я буду спать два дня.

— А я сразу побегу на охоту, — отозвался Витя.

Грязный (а летом, говорят, очень пыльный) посёлок Ключи. Масса ворон. Два года назад тут что-то случилось с рыбой, и голодные чайки слетелись в посёлок. Стаи чёрных ворон и белых чаек копошились на помойках. Рассказывают, что вороны умеют считать до шести. Из одного домика в них иногда постреливали, поэтому, когда в домик приходил человек, вороны отлетали на почтительное расстояние. Когда приходили два человека, а уходил один — не подлетали. Но если этот один через некоторое время тоже уходил, подлетали. Запутались вороны только тогда, когда зашли шесть человек, а вышли пять.

В Ключах мы застряли. Может быть и на Первомай не попаду в Москву. Валяемся по койкам, читаем. Деньги кончаются. Делать нечего. Хотя в аэропорт можно позвонить, я хожу туда каждое утро по грязи за 4 км, чтобы лично задать начальнику аэропорта вопрос:

— Есть борта на город? (что в переводе значит: «Полетит ли какой-нибудь самолёт в Петропавловск?»)

Начальник молча качает головой.

— А завтра будут борта?

Он беспомощно разводит руками. После чего я еще 4 км шагаю по грязи обратно в Ключи.

В Петропавловске пошёл в обком отмечать командировку. Девушка в обкоме кокетливо так говорит: «А я вас знаю!» Я внутренне возликовал: ну надо же! Даже на Камчатке, на краю земли, меня читают! А она говорит: «Я вас по телевизору видела, КВН…» Господи, можно писать замечательные статьи, даже книги, но все это ерунда в сравнении со «славой», которую приобретает любой кретин, стоит ему только высунуть свое рыло в «ящике»! В этом есть что-то глубоко оскорбительное.

Вечером дома у Генриха прощался с вулканологами, пили спирт и выпили много. Поутру в самолёте ужасно хочется пить. Пошёл к стюардессам и попросил предоставить мне персональный ящик минералки. Они согласились, если я открою 100 консервных банок зелёного горошка. Пришлось открывать. Пьёшь минералку, но спирт сидит где-то в глубинах организма, поэтому ты мгновенно становишься пьяным и засыпаешь. В самолёте я только пил минералку и спал.

Визг оконного стекла под тряпкой. Так визжат дети, когда их купают.

Вдруг вспомнил Омск [14] В 1941–1943 гг. я с семьёй был в эвакуации в Омске. . Надо написать рассказ о маленькой девочке из моего класса, которую звали Люся. Она тоже была эвакуированной из Одессы. (Эвакуированные, или, как называли нас — «вакуированные», что бы мне ни рассказывали о радушии Ташкента и Барнаула, в Омске ощущали себя кастой, людьми 2-го сорта в сравнении с местными жителями.). Зима 1941/42 г. была очень суровая, мороз за 30 градусов, а у неё было коротенькое плюшевое пальтишко. Она бежала в школу, именно бежала, а не шла мимо моего дома и всегда оглядывалась на мои окна. Я чувствовал, что нравлюсь ей. Ведь дети чувствуют это ничуть не хуже, чем взрослые. Но я любил другую. Ее звали Инга Бакулина. У неё была совсем маленькая, но уже видимая грудка под красивым, не нашей выделки свитером, унтики, отделанные по швам красным сукном, и дивные волосы, яркие, как солнце…

26.4.70

Поймал Ваську с сигаретой. Он во 2-м классе. Очевидно, сам понял, что порки не избежать. Любезничал с матерью, поддакивал, нервно все время что-то говорил, суетился, носил землю на балкон, что-то там высаживал. Но час его пробил. Я пригласил его в кабинет, запер дверь, предложил садиться, протянул пачку «Kent». Он взял, закурили. Кашлял, тёр грудь, сипел, слезил глаза, но выкурил почти всю сигарету, после чего я его выпорол, приговаривая: «Не за то, что курил, а за то, что врал!» Он тихонько плакал. Мне было так больно, так нехорошо, обедать не стал, я совсем больной…