Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

— Имею! — исступлённо кричал мастер.

— Ни х… не имеешь! — отбрил Васька. — И показывать тебе ни х… не буду!

— Людям покажи! — молил мастер охрипшим от надсадного крика голосом.

— Людям покажу.

— Покажи!

— Покажу.

— Ну показывай…

— А ты мне не приказывай!

— Да ты тоже комик, Васька! Бля буду, ты комик, — обрадовался Сашка новой возможности употребить изобретённое им слово. Иван потянулся к братине с пивом. Вновь очнувшийся Женя с пыхтеньем, будто он ворочал валуны, старался оторвать «бескозырку» с очередной поллитровки.

— Как ты, Васька, мог быть шофёром у командующего, коли в те годы Гречко не был командующим? — с резоном спросил Аркадий.

— Был!

— Не был!

— Чуйков был! — заорал Витя.

— Ни х… не Чуйков. Жуков был, — глядя в сторону, небрежно бросил Иван. Кричали все сразу:

— Жуков?

— После Сталина Жуков был министром!

— Ни х…! А Булганин? То-то, еб…ныть!

— Точно!

— Гречко был командующим!

— Да и х… с ним! Вот я и говорю братьям своим, ну, говорю, и комики вы, мать вашу так…

— А Чуйков всё же был в Германии!

— Не был!

— А эти комики будто и не слышали, что я избу надумал ставить…

— Да если он командующий, у него шофёр — не меньше, как полковник! А то он — «шофёр»! Ну и х…еват ты, Васька!

— Васька! Отступись, Васька! Не был ты у Гречки шофёром!

— А после Сталина — Булганин…

— Иван, наливай! X… об этом говорить… Дед, давай стакан…

— Хватит деду…

— Дед сам знает, правда, дед?..

Рост тайком фотографирует деда, следя, чтобы в пылу спора не затоптали кофр с фотоаппаратами. Пытается протолкнуть его под кровать, но тело лежащего там братца не пускает…

Дождь кончился. Солнце высветило капли в умытой траве. Наконец, вся наша компания вываливается из избы. Витя, держась за плетень, мочится в огород. На улице спор о шофёре командующего вспыхивает с новой силой. Теперь уже все просят Ваську отступиться, но он, упрямо качая головой и, подмигивая нам с Ростом, твердит своё:

— Был! Был шофёром у командующего!

Из избы выносят братца и бережно кладут сбочь дороги в ласковую прохладную траву…

В деревнях больше горя, чем в городах. Больше болезней, больше покойников. В Подрядье первая изба по дороге из Чикинского — изба Макаровны. Сгорела. Видно, ей суждено было сгореть. О третьем годе до того занялся огнём лес, а изба рядом, ветер к ней. Старуха разделась донага и с иконой чудотворной обошла вокруг избы. Ветер и переменился: Господь помиловал. А теперь, вишь, сгорела…

Пинега. Петров день в Чикинском.

Макаровну и старухой не назовешь, крепенькая, румяная, морщин почти нет. Похоронила трех мужей. Потеряла пятерых сыновей: двух родных и трёх мужних. За несколько дней до нашего прихода похоронила дочь, умершую от рака. «Приехала из города шибко больна… Только недельку и пожила у меня… В воскресенье приехала, а уж в понедельник померла…» Говорит сокрушаясь, горестно качая головой, но спокойно.

Жизнь слепой старухи Постниковой в Вельтево (её рассказ мы записали на плёнку) — это какой-то вопль ужаса. Зачем Господь дал ей жизнь, если в жизни этой Он не дал ей ничего, кроме бесконечного горя?

Анна Ивановна Лукина в Михеево, Агния Егоровна Тихонова в Вельтево вдовствуют более 20 лет. У Акулины из Смутово током убило сынишку. Впрочем, детей хоронили все. Я не выбираю, это те женщины, у которых мы останавливались, с кем говорили наугад.

В Смутово на краю деревни в маленькой избушке живёт бабка Анна Степановна, знаменитая тут охотница, рыболов, промысловый человек. Муж умер, детей нет. Несколько дней назад её разбил паралич, отнялась правая сторона тела. Лежит одна, подняться не может. К ней заходят старушки, приносят молоко, шаньги. Сосед Андрей приколотил над кроватью верёвку с кольцом, чтобы, ухватившись левой рукой, она могла садиться.

— Как бы не удавилась Анна на моей верёвке, — озабоченно говорит Андрей. — В богадельню не берут… А она такая, что сможет…

Горе в деревнях не проточное, оно тут застаивается, как болотная вода.

Юрба стоит на горе так, что с реки её не видно. Дорога тянет вверх сначала не круто, леском, мимо скудных, усыпанных рыжей хвоей могил маленького кладбища, на крестах которого шуршат, как бумажные, пепельные веночки. Потом дорога идет круче — радостным цветущим лугом, где, помню, в ромашках катался гнедой жеребёнок, а потом ещё круче — светло-зелёным ржаным полем. Из-за пригорка сначала высовывается крона пушистой лиственницы и, для путника совершенно неожиданно — ряд серых крыш; ещё пять шагов — и перед вами деревня. Дома стоят свободно, как постройки на одном большом дворе. Вся деревня окружена тыном, рубленным из молодых сосенок, чтобы скотина не травила маленьких грядок подле домов с овсом, луком и картошкой. Чуть поодаль — скотный двор, амбарчики, похожие на избушки на курьих ножках, и баньки.

Кованые щеколды с ручками. Если в ручке торчит палка — дом заперт. Глядя с улицы, можно сразу определить, есть ли кто дома. «Дом на приставке» — значит никого нет. Замков тут не знают. Вернее знают, но замками старинной замысловатой работы с громадными ключами запирают («замыкают») тут только амбары.

— Бывало, пойдёшь в лес, так на гари целую плетёнку грибов наломаешь, хотя б и белых…

В этой простой с виду фразе много смысла. Гарь — места в лесу, где растёт белый пушистый мох. В сухую погоду он рассыпается под ногами в пыль. Горит с воем, лучше пороха. Если в разговоре вообще употребляется слово «гриб», то это груздь — царь грибов: их солят. Действительно, очень вкусный гриб. На втором месте — наш «козёл», которого тут зовут «жёлтым грибом» и который ценится наряду с груздем. А уж потом идёт белый гриб, который сушат впрок, сушёные моют, заливают кипятком и ставят в печь томиться. Их едят в супе или жарят. Подосиновики называют тут «красноплешниками», а маслята — «слизунами».

Самогон варят редко: не из чего, да и нужды большой нет, потому что в сельпо водка есть всегда, а кое-где и питьевой спирт (продукт истинно русский, аналогов, я думаю, нигде в мире не имеющий). Сами варят пиво и бражку. Для изготовления пива берётся ржаная мука грубого помола наполовину с ячменём и замешивается в чугуне до состояния каши. Чугун накрывают и ставят в печь «до утра», то есть в остывающую печь. Потом эту кашу выплескивают в кадушку и заливают кипятком. В печи накаляют камни и бросают в кадушку. Сусло остывает в кадушке часа 2–3, потом его сливают в вёдра. Когда совсем остынет, добавляют дрожжи, а для приготовления бражки — сахар. Выждав, когда процесс брожения закончится и пена осядет, разливают в бутылки. Никаких самогонных аппаратов я нигде не видел.