Евгений Шумигорский - Император Павел I. Жизнь и царствование

После переезда двора из Павловска в Гатчину, в конце августа, совершилось радостное для Павла событие. Около Гатчины происходили маневры войск, обученных по новому уставу. Маневры эти, так мало, по своей грандиозности, походившие на бывшие здесь же, всего год тому назад, экзерциции гатчинских потешных войск, — прошли блистательно. Государь был доволен и весел: теперь, выражаясь словами Павла, Господь Бог дозволил ему исполнить то, что предначертал он этими экзерцициями и ради чего, в первые десять месяцев своего царствования, преобразовывал екатерининскую армию ценою всевозможных усилий и жертв. За последним маневром и за последним приказом велено было собраться всем генералам и полковым командирам. Император повторил отданное в приказе благоволение и удовольствие всем войскам и затем сказал: «Я знал, господа, что образование войск по уставу было не совсем приятно; ожидал осени, чтобы сами увидели, к чему все клонилось. Вы теперь видели плоды общих трудов в честь и славу оружия российского». Для мирного, плац-парадного употребления войска действительно достигли замечательной выправки и точности в движениях: казалось, это были не люди, а машины. Но насколько этот развитый механизм мог содействовать развитию военного духа в войсках и отвечать потребностям военного времени и ходу военных операций, — об этом не мог судить ни сам Павел, ни его экзерцирмейстеры, никогда не бывшие в огне.

Но и после прекрасно сошедших маневров отношения государя к офицерству не изменились; не изменилась и взыскательность императора. Признаки дурного настроения проявились в особенности в Преображенском полку, которым командовал самый жестокий из всех гатчинцев — Аракчеев; его жестокость и грубость доводили офицеров до отчаяния, выражавшегося в необдуманных словах и толках, а, между тем, Аракчеев, для своего оправдания, доносил императору, что они мало занимаются службой. «Сведал я, — писал Павел Аракчееву тотчас после маневров, — что офицеры ваши разглашают везде, что они не могут ни в чем угодить, забывая, что если бы они делали что — других полков делают, то они равно бы тем угождали, то и извольте им сказать, что легкий способ сие кончить — отступиться мне от них и их кинуть, предоставя им всегда таковыми оставаться, каковы мерзки они прежде были, что я исполню, а буду и без них заниматься обороною государственною». Вслед затем последовало, 6 октября, увольнение от службы многих офицеров Преображенского полка и массы унтер-офицеров из этого полка. Легко понять, что этими мерами Павел очищал гвардию от екатерининских офицеров: гатчинские экзерцирмейстеры считали их неудобным элементом во вверенных им полках и утверждали Павла Петровича в подозрении, что они не желают подчиняться новым порядкам службы. «Так как все эти гатчинцы», говорит Саблуков, сам служивший в это время в гвардии, «были все лично известны Императору и имели связи с придворным штатом, то многие из них имели доступ к Императору и заднее крыльцо дворца было для них открыто. Это весьма вооружило нас против этих господ: мы вскоре открыли, что они доносили о малейшем случае, о малейшем вырвавшемся слове: Не стоит перечислять всех этих имен; об одном, однако же, следует упомянуть, так как он впоследствии сделался важным человеком: то был Аракчеев. Часто, за ничтожные недосмотры и ошибки в команде, офицеров, прямо с парада, отсылали в другие полки на большие расстояния, и это случалось до того часто, что, когда мы бывали на карауле, мы имели обыкновение класть несколько сот рублей бумажками за пазуху, чтобы не остаться без копейки на случай внезапной ссылки. Три раза случалось мне давать деньги взаймы товарищам, забывшим эту предосторожность. Такое обращение держало офицеров в постоянном страхе и беспокойстве, и многие, вследствие сего, совсем оставляли службу и удалялись в свои поместья, между тем как другие, оставив армию, переходили в гражданскую службу… Легко себе представить, что эта система держала семейства, к которым принадлежали офицеры, в состоянии постоянного страха и тревоги, и почти можно сказать, что Петербург, Москва и вся Россия были погружены в постоянное горе». Горе это, однако, было горем преимущественно дворянского служилого класса, по объяснению Саблукова. «Люди знатные, — говорит он, — конечно, тщательно скрывали свое неудовольствие, но чувство это иногда прорывалось наружу, и во все время коронации в Москве император не мог этого не заметить. Зато низшие сословия с таким восторгом приветствовали императора при всяком представлявшемся случае, что он приписывал холодность и видимое отсутствие привязанности к себе дворянства лишь нравственной его испорченности и. якобинским наклонностям. Что касается до этой испорченности, то он был, конечно, прав, так как нередко многие из самых недовольных, когда он обращался к ним лично, отвечали ему льстивыми словами и с улыбкою на устах; Павел же, по честности и откровенности своего нрава, никогда не подозревал в этом двоедушия, тем более, что он часто говорил, что будучи всегда готовым и рад доставить законное и полное оправдание всякому, кто считал себя обойденным или обиженным, он не боится быть несправедливым». Взыскательность государя по отношению к офицерам казалась тем более естественною, что он проявлял ее и по отношению к собственным детям. Великий князь Александр был шефом семеновского, а Константин — измайловского полков; Александр был, кроме того и первым военным губернатором Петербурга. Каждое утро в семь часов и каждый вечер в восемь подавал он императору рапорт. «При этом следовало ему, рассказывает Саблуков, отдавать отцу отчет о мельчайших подробностях службы и за малейшую ошибку получал строгий выговор. Великий князь Александр был еще молод, и характер его был робок». Великий князь Константин, отличавшийся горячностью нрава, часто позволял себе опрометчивые и жестокие поступки, но одно напоминание о военном суде, которого, по уставам Павла, мог требовать себе каждый корнет над своим полковым командиром, было, по словам Саблукова, «Медузиной головой, которая оцепеняла ужасом его высочество». «Оба великие князья, — замечает он, — смертельно боялись своего отца, и, когда он смотрел сколько нибудь сердито, они бледнели и дрожали как осиновый лист».

Увлечете Павла Петровича мелочами военного дела мешало ему вникать во все подробности внутреннего управления империей, и при таких обстоятельствах генерал-прокурор Алексей Куракин, поддерживаемый императрицею и Нелидовой, приобрел, в глазах многих, значение как бы сорегента по делам гражданским. В действительности, внутренняя политика Павла в конце 1797 и в начале 1798 г. продолжала достигать прежних своих целей. Целым рядом узаконений облегчена была в своих тягостях масса крестьянского населения уменьшением натуральных повинностей, установлением цен на предметы первой необходимости и введением льготной продажи соли, все казенные крестьяне получили надел по 15 десятин на душу и особое крестьянское управление. Возвышение подушной подати на 28 коп. с души и переоброчка казенных крестьян, после 15-летнего промежутка времени, сопровождались, по указу от 18 декабря 1797 г., сложением недоимки по 1 января этого года по этим же статьям в сумме до 7 миллионов рублей. Для обеспечения судьбы выпущенных в отставку нижних чинов из крестьян также приняты были меры. Духовенство, согласно межевой инструкции, изданной еще при Екатерине, обеспечено было нарезкой к сельским церквам 30 десятин земли, с правом пользоваться входом в казенные леса, а к обработке церковной земли в пользу причтов повелено было привлекать сельские общества; архиерейские дома, соборные и некоторые другие церкви получили штаты и особые суммы и даже угодья на содержание своего духовенства. Чтобы внушить уважение к белому духовенству, стоявшему в то время значительно ниже черного, Павел начал жаловать его орденами и особо для него установленными знаками отличия: наперсным крестом, митрою, камилавкою и скуфьею; кроме того, повелено было в консисториях между присутствующими быть половине из белого духовенства. Но особенно заботился Павел о просвещении духовенства. Указом от 18 декабря 1797 г. учреждены были в Петербурге и Казани духовные академии, а на содержание духовных училищ ассигнованы особые суммы. Замечательно, что, оказывая уважение православному духовенству, император проявил свою веротерпимость по отношению к раскольникам: в начале 1798 г. в самом гнезде раскольников, в нижегородской губернии, разрешено было старообрядцам иметь свои церкви и при них священнослужителей. Даже дворянство, привыкшее к гонениям, увидело, наконец, внимание государя к своим материальным нуждам. 18 декабря 1797 г. появился манифест императора Павла об учреждении государственного вспомогательного банка для дворянства. «С крайним прискорбием видим», говорилось в манифесте, «что многие роды дворянские, стеная под бременем долгов, из рода в род с наследством влекущихся или небережливостью нажитых, не многие из них воспользовались сложением с себя сего бремени способами, в государственных банках отверстыми, но большая часть, усугубляя свои долги, расстроила состояние своих одолжителей и, от неминуемой крайности впадая в руки алчных корыстолюбцев и ростовщиков, умножают число сих зловредных хищников, а всего ужаснее приготовляют плачевный жребий нищеты невинному своему потомству». Ссуды выдавались банком на 25 лет банковыми билетами в размере 40–75 рублей на душу, смотря по классу губернии; заемщик пользовался 5 % в год с билетов и уплачивал 6 % и погашение по расчету, сообразно взимаемому по частям капиталу. За невзнос в срок платежей имение бралось в опеку. Билетам банка присвоен был принудительный курс, и они должны были приниматься и казною, и частными лицами по номинальной цене. Чтобы предохранить дворянское сословие, заключавшее в себе «ревностных исполнителей монаршей воли и храбрых защитников отечества», от проникновения в него недостойных элементов, повелено было еще в начале царствования не возводить никого в дворянское достоинство без высочайшего разрешения; теперь повелено было составить общий дворянский гербовник для внесения в него уже существующих дворянских гербов и сочинения новых. Но наряду с этим принимались меры к очищению дворянства от дурных его членов и к сокращению его сословных привилегий с такою же суровостью, как и прежде, тем более, что дворяне толпами бежали от военной службы, где им не сладко жилось и 6 ноября 1797 г. последовал указ, чтобы дворяне, выключенные из военной службы, не были избираемы и определяемы ни на какие должности по выборам и чтобы от них не принимали даже голосов при выборах, а 14 января 1797 г. — повелено было не принимать их на гражданскую службу. В то же время, с целью уменьшить влияние дворянства на дела областного управления, император усилил власть губернаторов и повелел им присутствовать на дворянских собраниях «для соблюдения доброго порядка». Понятно, что дворянство увидело в этих мерах желание государя приступить к отмене его сословных привилегий, дарованных ему жалованной грамотой, и ожидало в будущем еще худшего. Даже вспомогательный для дворянства банк, учрежденный Павлом по проекту Алексея Куракина, возбудил немедленно по своем возникновении, целый ряд справедливых жалоб; билеты этого банка, имея принудительный курс, тотчас по выпуске упали в цене и, увеличив массу бумажных ценностей, подрывали государственный кредит.