Иван Новиков - Вера Хоружая

В камере вспыхнул тусклый электрический свет. Начался один из тех вечеров, которые назывались литературными. Поправив повязку на глазу (у нее попеременно болел то один, то другой глаз), Вера читала:

— Это написал чудесный белорусский поэт Максим Богданович. А сейчас послушайте Светлова:

Кончив стихотворение, замолкла, а потом, присев на край нар, задумалась. Все молчали, отдавшись своим мыслям.

— Да, — тихо проговорила «Антонина». — В каждом братстве больших могил похоронена наша Жанна. Именно не французская Жанна д’Арк, а наша, современная белорусская Жанна. А сколько еще девушек отдадут свою жизнь революции…

— Это верно, — согласилась Вера. — Отдадут, ни на минуту не задумываясь. Зато с какой благодарностью вспомнят нас потомки — счастливцы, которые будут жить при коммунизме. А впрочем, я им не очень завидую. Что может быть сильнее радости битвы и победы над классовым врагом! Наши потомки такого не испытают и будут завидовать нам, поверьте мне.

Взволнованная, она схватилась за сердце. Оно все чаще и чаще давало о себе знать. Вера никому не признавалась, что с сердцем у нее неладно. Лишняя жалоба — испорченное настроение у товарищей. Хорошее настроение заключенных нельзя растранжиривать. Тем более, что врача все равно никто не пришлет и в больницу не положат.

Вот уже много месяцев лежит, не вставая, Екатерина Кнопова, старая польская революционерка, краковская работница. Четыре года она отсидела в тюрьме за участие в вооруженном Краковском восстании 1923 года. Вышла 'на свободу и снова включилась в профсоюзную работу. Фашисты схватили ее и бросили в заключение еще на четыре с половиной года. Здоровье пятидесятилетней женщины не выдержало строгого тюремного режима.

Как о родной матери, заботились о тете Кате Вера и ее подруги. Ночью едва смыкали глаза. Малейший шорох — и кто-нибудь уже у постели больной:

— Может, что-нибудь нужно тебе, дорогая?

— Нет, милая, спи спокойно, не тревожься. Я тертый калач, выдержу.

И не сдержала слова, не выдержала, умерла. Прямо в камере скончалась. Тюремщики не разрешили ни отправить ее в больницу, ни вызвать к ней врача.

Тяжело переживали узницы смерть своей старшей подруги. Много видевшая на своем веку женщина вносила в их маленькую коммуну спокойствие и рассудительность, энергию и непреклонную уверенность в правоте дела партии. Даже перед смертью Кнопова не подала виду, что ей невыносимо тяжело. Камера как будто опустела. Вера не плакала сама и не давала другим, но то и дело хваталась за сердце.

— Поплакала бы, Вера, может, и полегчало бы, — еле сдерживаясь, сказала «Антонина».

— Слабинку нащупываешь! Не найдешь!

— Ну что ты подумала? — обиделась «Антонина». — По-человечески тебе говорю. И я бы заодно отвела Душу…

— Брось говорить ерунду. Не срами себя и не пятнай светлую память покойной. Она умерла как боец нашей великой партии. Не плакать надо, а из пушек бить по врагу! И мы еще ударим, эх, ударим!

Схватившись за грудь, присела на скамейку:

— Никогда в жизни не прощу им смерть тети Кати.

— И я. А еще никогда я им не прощу разлуку с моим Алешенькой.

Обняв подругу за плечи, Вера прижала ее голову к своей груди:

— Милая, хорошая моя, не терзайся. Ведь не легче же от этого…

Софья Панкова еще в пинской следственной тюрьме родила сына Алешку. Когда ее переводили в «Фордон», сына отняли. Тоска по малышу все время туманила глаза. Постоянно видя скорбное лицо молодой матери, Вера привязалась к ней и утешала, как только могла.

— Хочешь, признаюсь тебе, — сказала однажды «Антонина». — Я иногда завидую Марии Вишневской и Юзефе Обурко. Они родили здесь, и их дети с ними. Смотрю иной раз на маленькую Зосечку, и мне кажется, что это мой Лешенька. Так и земрет сердце…

Мария Вишневская — уже немолодая варшавская работница, одна из первых коммунисток Польши, сестра крупного деятеля Компартии Польши и Западной Белоруссии Стаха Будзинского. Перед арестом она работала секретарем Петрковского окружкома партии.

Из Петркова ее, беременную женщину, перевели в варшавскую тюрьму «Павиак» и посадили в корпус «Сербия». Там и родила она Зоею.

Ребенок, появившийся на свет в сыром каменном мешке тюремной камеры, сразу же заболел. На ручке девочки образовался большой нарыв, а потом глубокая, долго не заживавшая рана.

После суда Марию Вишневскую с ребенком отправили в каторжную тюрьму «Фордон». Девочке становилось все хуже и хуже. Началось заражение крови. Вся тюрьма беспокоилась о ее судьбе. Муки Зосечки глубокой болью отзывались в сердце каждой узницы. А тюремщики не допускали к ней врачей.

Но каким-то чудом девочка выжила, хотя и осталась калекой. Она медленно поправлялась. И когда на ее бескровном личике однажды засветилась робкая, совсем не детская улыбка, об этом узнала вся тюрьма и с особым восторгом Вера.

— Не завидуй Марии, родная, — говорила она «Антонине», — посмотри, в каких условиях растут эти малыши. Ведь они же только 20 минут в сутки могут дышать по-человечески. Без солнца, без воздуха.

— Да, все это верно, но они при материнском сердце.

Разве можно доказать матери, что разлука лучше неволи?

Шли месяцы, годы. Связь заключенных с партией, с волей не прекращалась. Вера посылала родным и знакомым письма.

Жизнь Советской страны, хотя и с запозданием, становилась известной и за высокими каменными стенами и толстыми решетками тюрьмы из писем, из буржуазной прессы. Между строк опытным глазом Вера улавливала то, что фашисты скрывали от польского народа об успехах Советского Союза.

Советский народ претворял в жизнь великую ленинскую идею индустриализации страны. Появлялись новые города и поселки, всюду поднимались леса новостроек. Новые шахты, новые домны, новые машиностроительные заводы… Невиданные преобразования в сельском хозяйстве… Грандиозный советский пятилетний план — дух захватывало от его величия.

«Мои милые друзья, товарищи мои дорогие! — писала Вера в январе 1930 года. — Сегодня получила от всех вас письмо и вот, имея возможность побеседовать с вами без цензуры, пишу всем сразу. Любимые мои, далекие! Не только радость, солнечную, лучезарную, приносят нам ваши письма. О нет! Приносят они нам более важное — уверенность, что сбываются наши мечты.