Валентина Краскова - Кремлевские кланы

Ей вина была назначена сколь страшная, столь и простодушная, она, оказывается, выведала государственную тайну о том, что маршрут товарища Сталина с дачи в Кремль пролегает по Арбату. Впрочем, более основательного преступления для нее и не было нужды подыскивать, с ней, как говорится, и так все было ясно — Елена Андреевна Бубнова, двадцати двух лет, дочь расстрелянного «врага народа», бывшего наркома просвещения, бывшего начальника Политуправления Красной Армии, бывшего секретаря ЦК партии, бывшего члена ЦИК СССР Андрея Сергеевича Бубнова.

Самое страшное — это изоляция, мучительный круг одних и тех же неотвязных дум и чувство, что никого из дорогих людей не увидишь больше никогда в жизни. Надо думать, что и в зрелые годы это нелегко, но тогда по крайней мере с тобою вся твоя жизнь, которую уже невозможно перечеркнуть, а каково в самую беззащитную пору молодости, когда человек как бы открыт всему миру? И вдруг весь этот мир — четыре голые стены. Но даже в этом замкнутом пространстве невозможно распорядиться самою собой, потому что голос невидимого надзирателя, будто мистическая высшая сила, предписывает — сидеть или не сидеть, ходить или не ходить.

…Прекратились ночные вызовы на допрос, и жуткая логика следователя, на глазах у нее сочинившего низкопробный детектив, перестала пугать. А время будто остановилось. Было такое чувство, что о ней забыли. Суда не будет, это она поняла, но ведь должно же быть хоть какое-то решение? Оказывается, возможна и такая пытка: неизвестностью. Постепенным и совершенным отключением узника от живой жизни, от всего, что было и что будет, обрывом всех человеческих связей. Никто из близких не знает, где она и что с ней. И ей ничего о дорогих людях неведомо. Да и остались ли они еще на свете, близкие, дорогие люди? Были мгновенья, когда любой приговор показался бы избавлением. Пусть лагерь, пусть Колыма, только не опостылевшие четыре стены в глубоком подвале. Выручал отцовский характер, умение взять себя в руки, овладеть мыслями, в который уж раз направить их в спасительное русло.

Вот Гоголевский засыпанный листьями бульвар, по которому она из школы возвращалась в новое свое жилье. Вот Сокольники, Институт философии, языка и литературы, знаменитый в те годы ИФЛИ, куда ее сначала не хотели принимать, а потом все-таки приняли на отделение истории искусств. И сразу война, первые воздушные тревоги, сперва учебные, потом — настоящие. Подобно матери в годы первой мировой, она закончила курсы медсестер, только вот сфотографироваться на Кузнецком в белой сестринской наколке с красным крестиком на лбу не было возможности. Какие уж тут наколки… Во время налетов приходилось дежурить в метро, детей и стариков размещать по вагонам, некоторые боялись: «Куда вы нас хотите увезти?» — остальных, где придется, прямо на мраморном полу любимой москвичами станции Сокольники. «От Сокольников до Парка на метро…» до войны, в другой жизни пел Утесов. А осенью сорок первого вся эта линия служила бомбоубежищем, превращалась в огромный лагерь со своим бытом, с болезнями, слезами, с руганью, жалобами и надеждами. Нет, только в одиночной камере можно понять всю отраду толкотни, толпы, даже смятенного людского единения. Только тут можно тосковать о ноябрьской оледенелой крыше, озаренной химическим пламенем немецких зажигалок. И лесозаготовки на трудфронте под Талдомом с трескучим морозом, с бездорожьем и голодухой вспоминать как лучшую пору жизни.

Елена Андреевна вспоминает, как однажды из тюрьмы ее привезли в чрезвычайно важный кабинет в доме на площади Дзержинского. Хозяин кабинета барственно осведомился, помнит ли она отца. Она ответила, что помнит и будет помнить всегда. Человек за огромным столом посмотрел на нее внимательно и велел ее увести. «Что же вы так вызывающе держались? — укорял ее потом следователь. — Ис кем?! С самим министром госбезопасности Абакумовым! Покаяться надо было! Отречься! А не бравировать родством с врагами!»

После семи с половиной лет тюремного заключения Елену Андреевну одним росчерком пера отправили в пожизненную ссылку. Везли, словно опасную террористку, под конвоем трех лейтенантов и двух солдат. А по приезде в Барнаул она узнала, что не имеет права выходить за городскую черту — за нарушение двадцать пять лет лагеря, — что отмечаться у коменданта как административно высланная она обязана в первое время каждую неделю, а потом — каждый месяц. Так началась еще одна полоса в жизни дочери наркома.

Надо было жить — Елена Андреевна не отказывалась ни от какой работы, то к музею прибивалась, то к библиотеке, вместе с лектором из планетария моталась по клубам и красным уголкам, сама читала лекции и проводила беседы, по семейной традиции тянулась к художникам и скульпторам, среди сосланных, к счастью, нашлись и они.

В середине пятидесятых до Алтая долетел ошеломляющий слух: Бубнова видели в Москве. Нет, нет, совершенно точно, в одной из редакций Учпедгиза. Кто-то из руководителей издательства приезжал в Барнаул, сам рассказывал. Елена Андреевна не знала, верить ли? Обездоленные и бесправные часто тешат себя слухами, вместе с народной бедой, с войной, с арестами, с переселениями бродят они по стране от станции к станции, от барака к избе, за компанию с песнями, байками, солдатским и лагерным фольклором. Далеки еще были времена, когда этот фольклор получит выход на журнальные страницы, однако и прежняя беспощадная ледяная эпоха пошла на слом. В пятьдесят шестом году, когда у нее, как у всякой советской гражданки, был уже на руках нормальный паспорт, Елена Андреевна приехала в Москву. Остановилась у подруги, тоже отбывшей свой срок. Набрала телефон Комиссии партийного контроля. Ей ответили, мы вас ищем по всей стране, приезжайте немедленно. Она примчалась на Старую площадь и выслушала торжественную весть о том, что ее отец, нарком просвещения, член ЦК партии Андрей Сергеевич Бубнов посмертно реабилитирован по советской и партийной линии. Легенда о Бубнове, заходившем в Учпедгиз, однако, подтвердилась. Это оказался дядя Елены Андреевны, брат отца. Когда-то до войны, задолго до всех трагедий его жена написала учебник французского языка, так вот, он справлялся, нельзя ли его переиздать…

Под большим секретом Елене Андреевне передали мало кому доступный номер телефона. Услышав в трубке с детства знакомый голос, Елена Андреевна, волнуясь, произнесла: «Здравствуйте, Климент Ефремович, это — Буба». Она родилась в двадцать втором году в Ростове, где А. С. Бубнов и К. Е. Ворошилов с семьями жили в одной квартире.

Когда она вошла в кабинет Ворошилова, Климент Ефремович заплакал. Женщина, которую он ребенком держал на руках, которую помнил девочкой с двумя длинными косами, явилась ниоткуда, из небытия. Не меньше часа просидела она в государственном кабинете. Ворошилов рассказывал ей о ее отце, о боевой их молодости, вспоминал бубновскую квартиру на Ермолаевском, часто вытирая слезы.