Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Дни проходили, и я понял, что скорой перемены ожидать не следует, возможно, мое одиночество продлится еще долго и я должен выработать режим, который поддерживал бы мое тело и ум в норме. Вопрос о пище был решен, мне ее хватало, чтобы поддерживать существование; оставался вопрос режима. Первые дни моего заточения я лежал в сквернейшем расположении духа, но скоро понял, что не должен приходить в отчаяние, что это ослабляет мое тело и ум, я должен с этим бороться. У меня с собой было немного книг: Библия и несколько исторических и философских работ. Большой поддержкой для меня были работы Вильяма Джеймса. Я читал в установленном порядке не более одного часа подряд с перерывами в 10 минут и более длительными (1 час) после еды. Во время перерывов я ходил по камере от окон к двери и обратно, делая, как я рассчитал, около пяти верст в день.

Во второй половине дня надзиратель выводил меня во двор на прогулку. Вначале эти прогулки угнетали меня. Представь квадратный двор около одного акра, окруженный высокими стенами, по которым ходит стража. Видно только небо, а так как это была зима, то нет ни травы, ни цветов. Земля покрыта снегом. Белые стены, белая земля, серое небо – и больше ничего! Но с приближением весны небо стало голубым, солнце светило чаще, снег начал таять, и прогулки стали более приятными. Кроме того, это было единственное время, когда я мог разговаривать с человеческим существом – моим надзирателем, которому в камеру разрешалось заходить только на короткое время. Ну а свежий воздух всем приятен, даже если он заключен в высокие каменные стены тюрьмы.

У меня был ящичек сигар, подарок друга, и вначале я выкуривал две сигары в день, потом, вынужденный экономить, я выкуривал одну, очень медленно, зажигая ее несколько раз в день. Я не любил сигареты, и когда последняя сигара кончилась, я отказался от удовольствия курить. Сигары были слишком дороги, чтобы их покупать.

Недели через две после моего заключения надзиратель вошел со свертком и вскрытым письмом для меня. «Это от вашей жены», – сказал он. В большом волнении я прочитал, что она в Екатеринбурге и что она и дети здоровы. Как радостно было получить это известие и знать, что она здесь и пытается добиться свидания со мной! В свертке была еда: печенье, булочки, масло и ветчина. На всех коробках были следы того, что они тщательно обследованы. Такие свертки затем приносили два раза в неделю, обычно с короткой запиской от жены, и их появление наполняло меня радостью.

Однажды я был вызван в канцелярию. За столом сидел человек, который, как я узнал позже, был комиссаром юстиции Уральского округа. Он пригласил меня сесть и начал задавать вопросы относительно моего прошлого, о причинах, заставивших меня покинуть Москву и переехать в Сибирь, о моих отношениях с Львовым и, наконец, спросил меня, знаю ли я некоего господина Л. и что я могу ему рассказать о корниловской Добровольческой армии. Этот вопрос поразил меня и дал пищу для размышлений. Господин Л. приходил к кн. Львову в Тюмени за две или три недели до нашего ареста и говорил об антибольшевистском движении на юге, которое возглавляли генералы Корнилов и Алексеев. Он уехал в тот же день, и мы ожидали подробностей об этом движении. Как мы потом узнали, наши обвинители знали об этом разговоре из дневника, который вела моя тетка, он был найден во время обыска в доме моего кузена.

Так вот этот знаменитый заговор, в котором мы принимали участие и о котором в поезде говорил комиссар! Если бы был настоящий суд, мы были бы легко оправданы, поскольку можно было бы доказать, что кн. Львов не делал в то время никаких попыток войти в сношения с лидерами движения на юге.

После допроса комиссар отослал меня обратно в камеру. Я пробыл там около получаса, когда надзиратель вызвал меня опять в канцелярию. «Чего еще они хотят от меня?» – думал я, нехотя идя за ним. К моему удивлению и радости, я увидел в канцелярии жену, разговаривающую с комиссаром. Я не видел ее три недели и нашел очень изменившейся, она выглядела усталой и обеспокоенной. Мы сели по разные концы стола, комиссар – между нами. Он следил за нашим разговором с большим вниманием. Не думаю, чтобы мы сказали что-нибудь, что было бы ему интересно, мы говорили главным образом о детях. Нам не разрешили подойти друг к другу, и когда через 10 минут комиссар позвонил, появился мой надзиратель и отвел меня в камеру, я почувствовал себя более одиноким, чем раньше.

Эти свидания с женой, которые позже бывали каждую неделю, всегда действовали на меня угнетающе. За лихорадочным ожиданием и радостью следовала пустая беседа в присутствии человека, который прислушивался с интересом к каждому слову и, не спуская с нас глаз, пытался что-то выудить из нашего разговора, и наконец горечь прощания, все это очень выводило меня из равновесия. Но я не мог жить без этих свиданий и считал часы, когда вновь увижу жену.

Мое одиночество длилось около месяца. В течение этих долгих часов в камере, шагая взад и вперед, как пойманный дикий зверь, или лежа в постели долгими бессонными ночами, я думал о многих вещах, на которых в сутолоке и спешке жизни у меня не было времени задержаться мысленно. Одиночество имеет свои преимущества. Оно заставляет переосмыслить свое прошлое, дает возможность лучше узнать себя, определить свое отношение к Богу, к миру, к другим людям. За воспоминаниями и картинами светлого, счастливого прошлого, встававшими передо мной, следовали размышления о причинах свершившихся перемен, приведших меня в одиночную камеру екатеринбургской тюрьмы.

Я уехал из Москвы в начале декабря 1917 года, всего месяц спустя после того, как большевики разбили войска, пытавшиеся защитить слабое и беспомощное правительство Керенского. Я уехал, так как был уверен, что буду арестован за то, что возглавлял антибольшевистскую деятельность в моем уезде недалеко от Москвы, к тому же жизнь в Москве была слишком трудной и дорогой, с продовольствием было тяжело, и, лишенный моего состояния, я был не в силах содержать большую семью. Я решил уехать в Сибирь, где условия жизни были легче и где, как большинство из нас полагало, большевики никогда не укрепятся.

А что теперь? Я был в тюрьме и, конечно, в гораздо более скверном положении, чем в Москве. Большевистский режим по всей Сибири, нехватка продовольствия, а я не могу зарабатывать на жизнь и содержать семью.

Ах, эти последние дни в Москве! Я их никогда не забуду. Бои на улицах, дома и церкви в руинах, жизнь в неотапливаемых домах, без воды, электричества, почти без еды и денег.

И этот горький, вынужденный отъезд из моего любимого дома близ Москвы, где прошла лучшая часть моей жизни, где я отдал столько энергии общественной деятельности и поддержанию имения.