Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Как я уже упоминал, я подружился с некоторыми из моих стражей и пациентов. Я пытался понять их чувства и стремления и почему они стали большевиками. Большая часть из них были солдатами или матросами, дезертировавшими с фронта, и им нравилась эта жизнь, полная приключений, и легкая добыча денег путем ограбления людей, или, как они это называли, «конфискации имущества и денег у тех, кто нечестно их нажил». Они были полны ненависти к тем, кто благодаря своему образованию или состоянию стоял на другой ступени общественной лестницы. Но часть из них была типичными идеалистами, доктринерами, безоглядно верящими в новые идеи, внушаемые им пропагандистами и памфлетами, искренне верящими в незамедлительное осуществление их идеалов.

Юноша, чью рану я вылечил, вытащив осколок, был человеком такого типа. Крестьянский мальчик лет двадцати двух, чей ум был перегружен всеми социалистическими памфлетами, которые он читал. Когда мы беседовали на разные темы, он был обычным добрым и умным крестьянским мальчиком, который слушал меня с интересом и делал умные замечания. Но когда мы говорили о политике, он совершенно менялся, с горящими глазами и неистовым выражением лица он говорил о немедленном установлении социализма во всем мире, цитируя длинные фразы из памфлетов марксистской доктрины о борьбе классов, диктатуре пролетариата и т. д., и настаивал на истреблении всех, не сочувствующих этим идеям. Он рассказывал с гордостью, как он участвовал в расстреле морских офицеров в Кронштадте и что он был одним из убийц генерала Духонина, последнего главнокомандующего Русской армией.

– Сожалел ли ты когда-нибудь об этом и жалел ли ты свои жертвы? – спросил я.

– Нет, никогда, потому что эти люди были врагами пролетариата. И вы знаете, – добавлял он, улыбаясь, – если окажется, что вы тоже один из них и в заговоре против нас, я буду первым, кто разрядит свой револьвер в вашу голову.

– Тебе придется разряжать его слишком часто, если ты будешь стрелять в каждого, кто не согласен с вашими идеями!

– Не так часто, как вам кажется, всего миллион раз или около того… Большинство с нами.

Однажды он сказал мне конфиденциально: «Вы знаете, мы собираемся отправить вас, Лопухина и Львова в Кронштадт, мы хотим, чтобы суд был там, и, если вас оправдают, вы останетесь там и будете работать с нами. О, это такой прекрасный город!»

Перспектива отправиться в Кронштадт и остаться там среди этих людей заставила мое сердце сжаться. Кронштадт был городом, где началось большевистское восстание и где тысячи офицеров и горожан нашли свою смерть. Город управлялся бандой моряков, первыми установивших режим террора. Если чудом нам удастся оправдаться от выдвинутых против нас обвинений и нам придется жить там, что станет с нашими семьями? Естественно, что и речи не могло быть о том, чтобы перевезти их в это ужасное место.

Среди людей, с которыми мне случалось разговаривать чаще, был один из моих стражей – Орлов, человек лет тридцати, тоже интересный и довольно симпатичный тип доктринера. Однажды поздней ночью, когда я лежал на своем жестком ложе, он подошел ко мне и стал разговаривать; он говорил о своем доме, семье, ужасах воины и своих идеалах.

– Видите ли, – прошептал он мне, – я не большевик, я анархист. Я не люблю большевиков и методы внедрения их режима. Но ничего нельзя сделать, приходится работать с ними, пока наши идеи не восторжествуют. И скоро это время наступит, вы увидите. – И он добавил многозначительно: – Через год или два все люди будут братьями, вся собственность будет справедливо разделена, не будет тюрем и смертельных приговоров!

Мне бы хотелось встретиться с этим наивным и восторженным поклонником Бакунина и Толстого и спросить его, что он думает теперь, после шести лет большевистского правления!

Это были лучшие представители отряда. Большинство же остальных были невежественные люди, многие с уголовным прошлым. Хуже всех был сам комиссар и один из его окружения, бывший немецкий пленный. После заключения Брест-Литовского договора немецкие пленные свободно передвигались по стране, и некоторые из них примыкали к отрядам Красной армии. Этот немец был офицером, и я никогда не забуду, с каким презрением он смотрел на своих русских сотоварищей даже тогда, когда руководил ими при составлении и осуществлении самых жестоких планов.

Все эти люди с радостью прикончили бы нас, поскольку видели в нас врагов так называемого пролетариата, но два обстоятельства спасали нас от немедленной расправы: первое – наша предполагаемая связь с Добровольческой армией Корнилова на юге, которую комиссар и его люди хотели расследовать и которая, если бы ее удалось доказать, привела бы к смерти не только нас, но и других; и второе – слишком известна была фигура кн. Львова, чье убийство без суда произвело бы плохое впечатление даже на большевиков. Нас строго охраняли не потому, что мы могли бежать (что было исключено, так как нас поставили в известность, что в случае побега вместо нас будут арестованы члены наших семей, не взирая на возраст и пол), а от солдат самой банды, и наши часовые были выбраны среди самых надежных ее членов.

Однажды ночью три пьяных солдата ворвались в мой вагон, потрясая своими ружьями и крича страже: «Где эти проклятые князья? Мы хотим покончить с ними!» У часового едва хватило времени, чтобы запереть изнутри дверь купе, где я находился. После долгих переговоров через закрытую дверь и угроз именем комиссара ему удалось отослать их прочь. Нечто похожее случилось с нами в Екатеринбурге, о чем я расскажу ниже.

К счастью, я не присутствовал ни при одном расстреле, но слышал о них во всех подробностях от самих расстреливавших, хваставшихся, со сколькими «буржуями» и преступниками они покончили, и я был свидетелем последних мучительных минут жизни приговоренных к смерти.

Жить в атмосфере убийств, разбоя и ненависти и не знать, что станет с тобой завтра, – это любого может свести с ума, если будет продолжаться долго. Меня спасала моя врачебная работа и свидания с женой, какими бы ни были они короткими.

На шестой день заключения один из часовых сказал мне, что наш поезд отправится завтра. У меня было достаточно времени, чтобы увидеться с женой, которая, как всегда, в полдень пришла на станцию. Было тяжело расставаться, совершенно не представляя, когда и где мы встретимся снова. Она собиралась последовать за мною, как только узнает, где я буду находиться. Мы оба надеялись, что местом нашей встречи будет Москва.

Поезд тронулся в пять часов вечера. Небо и снег и все вокруг было окрашено последними лучами солнца в розовый цвет. Медленно мы миновали пригороды Тюмени, где оставляли тех, кто думал о нас, молился Богу за нас, и поехали по бесконечным равнинам Западной Сибири навстречу нашей неясной и опасной судьбе.