Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Когда я вернулся к своему месту, была поздняя ночь. Одинокая свеча освещала часть вагона. Двое часовых сидели у дверей, сторожа меня и других заключенных. Я спросил молодого офицера, сидевшего рядом со мной, не знает ли он, где находятся Львов и Лопухин. Он ответил, что они в соседнем вагоне, и он слышал, что их сразу расстреляют. Уставший до смерти, я лег на короткой низкой скамейке и вскоре заснул. Первый день моего заключения кончился.

Когда я проснулся следующим утром, мне принесли завтрак из станционного буфета и даже разрешили подышать свежим воздухом. Я стоял на платформе со стражниками за спиной, когда, к величайшей радости, увидел жену, искавшую меня. Она была еще счастливее, увидев меня живым, так как да нее дошли слухи, что мы были расстреляны ночью.

Мой страж, молодой глупый парень, к счастью, не имел ни малейшего представления о службе военных часовых и не возражал против нашего с женой разговора, даже и по-французски. И только появление адъютанта комиссара прервало нашу беседу. У жены было время сказать мне, что Львов и Лопухин живы и у нее была возможность поговорить с ними. План нашего освобождения был следующий: если попытки прямого соглашения с комиссаром или отрядом не удадутся, чего, по-видимому, и следует ожидать, то будут посланы письма и телеграммы к нашим друзьям в Москву, которые свяжутся с большевиками, бывшими сослуживцами кн. Львова и занимающими сейчас высокое положение, а те убедят Ленина дать приказ о нашем освобождении. Или, если это не удастся, постараются убедить его дать распоряжение переправить нас в Москву, где шансов на безопасность и освобождение гораздо больше.

Пять долгих дней мы оставались на станции. Я проводил время в разговорах с моими товарищами по заключению, с пациентами и часовыми. Так как вагон, где я содержался под стражей, служил одновременно помещением суда при штабе комиссара, у меня была возможность наблюдать множество примеров большевистского правления и юрисдикции. Некоторые были комичны, но большинство трагично. Я приходил в отчаяние при мысли о судьбе России в руках этих правителей.

Состоятельные горожане доставлялись сюда, и их вынуждали платить свою долю контрибуции, которая была наложена на Тюмень и составляла 10 млн золотых рублей. Ее должны были заплатить всего несколько сотен купцов, такая сумма разоряла большинство из них. Тех, кто не мог платить, бросали в тюрьму. Комиссаром был издан декрет, по которому горожанам не разрешалось иметь золотые деньги или предметы весом более определенного количества граммов, и каждый вечер красногвардейцы сдавали золото и драгоценности, найденные во время реквизиций, казначею, но наиболее ценные предметы оставались в их карманах. Позднее один из стражников показывал мне драгоценности, которые он украл таким образом. Люди хвастались своими подвигами, со смехом описывая сцены грабежей. Знаменитый ленинский лозунг «Грабь награбленное» гремел по всей России.

Иногда люди протестовали. Например, в доме одного пожилого человека было найдено значительное количество позолоченных серебряных предметов, представлявших художественную ценность, в основном это были подарки его дочери – хорошо известной певице. Поскольку серебряные изделия не упоминались в декрете, у него был повод для протеста. После продолжительных переговоров ему разрешили взять обратно половину (по весу), вторая половина осталась во владении Красной армии.

Несколько раз у меня была возможность наблюдать, как совершается юрисдикция и «народный суд», как это называлось. Председательствовал комиссар в присутствии нескольких своих людей, которые молчаливо соглашались с большинством решений. Имели право говорить только свидетели и истцы пролетарского происхождения, и только их жалобы и утверждения принимались во внимание. Большинство случаев представляли собой жалобы слуг и работников маленьких фабрик и ремесленных мастерских на своих хозяев. Большие фабрики были уже в руках самих рабочих. Большей частью жалобы были на низкую плату и продолжительность рабочего дня. Решение всегда было одним и тем же: плата должна быть повышена в 2–3 раза, а рабочий день не должен превышать 8 часов. В результате большинство мастерских закрывалось, и никто не мог позволить себе слуг, и пропорционально увеличивалось число безработных. Иногда разбирались уголовные дела, и об одном, в котором мне пришлось сыграть роль, я расскажу.

Крупная, вульгарно выглядевшая беременная женщина вошла в вагон в сопровождении мужа, отставного офицера. Она пожаловалась, что муж избил ее, и она чувствует, что ребенок, которого она носит, погиб. Комиссар злобно посмотрел на мужа:

– Как вам не стыдно бить женщину? Почему вы это сделали?

– Я сделал это потому, что она пила водку, – ответил он.

– При социалистическом строе мужчина и женщина равны, и никто не вправе оскорблять женщину! – воскликнул комиссар. – Вы будете наказаны за это. А поскольку, – добавил он, – вы убили ее ребенка, вы будете расстреляны.

Лицо несчастного стало мертвенно-бледным.

– Но ребенок же еще не родился!

– Это все равно, – сказал комиссар и посмотрел на своих помощников, те кивнули.

Видя отчаяние несчастного и думая о его ужасной судьбе, я счел нужным вмешаться:

– Товарищ комиссар, могу ли я сказать?

Он подозрительно обернулся ко мне и спросил, что я хочу.

– Поскольку это случай членовредительства, – сказал я, – было бы необходимо мнение медицинского эксперта. Возможно, что вы считаете это лишним, но я уверен, что, если бы я или другой врач могли осмотреть женщину, чтобы установить, насколько серьезно она пострадала и действительно ли мертв ребенок, это помогло бы вам вынести справедливый приговор.

Некоторое время продолжалось молчание, а один из сподвижников что-то шептал на ухо комиссару.

– Я думаю, это будет правильно, – сказал он наконец, – идите и осмотрите женщину.

Мне нетрудно было определить, что женщина лгала, ребенок был жив. Комиссар поверил моему свидетельству, начал отчитывать женщину, которая, очевидно, хотела избавиться от мужа, и отослал обоих прочь. Выходя из вагона, бедный муж бросил мне благодарный взгляд.

«Ему посчастливилось, – подумал я, – когда-то посчастливится мне, и кто поможет освободиться мне и моим друзьям?»

Этот случай и успешное лечение нескольких пациентов укрепили мое положение. Мне была разрешена большая свобода, я мог один передвигаться по поезду, чтобы навещать своих пациентов или прогуливаться по платформе, но я не имел доступа в вагон, где находились под стражей кн. Львов и мой кузен. Я не мог бежать, так как это бы означало арест моей жены. Большим утешением для меня были приходы ее и детей. В течение дня, когда комиссара и его сопровождающих не было на месте, она приходила в мой вагон и оставалась со мной около получаса.