Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Я как раз кончил работу и обедал со своей семьей и семьей моего двоюродного брата в его доме. За обедом было несколько друзей, среди них кн. Львов, первый премьер-министр после отречения государя. Дети были веселы и счастливы, как всегда, но мы были и молчаливы и мрачны, занятые своими мыслями. Кончилась безопасность, которой мы наслаждались в течение двух месяцев после напряженных и опасных дней большевистского режима в Москве. По всей Сибири отряды Красной армии устанавливали большевистский режим, или, проще говоря, грабили и разоряли все, что могли, арестовывали и расстреливали тех, кто не был с ними согласен. Некоторые из наших друзей в городе были в тюрьме, другие исчезли, почти у всех были отняты деньги, драгоценности и мебель. Что делать и куда идти? Вот те вопросы, которые мы не могли решить, так как практически вся Сибирь была в одних руках. Мы остались, надеясь, что Провидение, которое до сих пор хранило нас, будет милосердно к нам до конца. Ходили слухи, что отряды скоро покинут город, а местные большевистские власти не так опасны.

У меня было еще несколько вызовов на дом. Возвратившись после них домой, я спокойно сидел в моем рабочем кабинете, когда вбежала моя старшая дочь, крича: «Дядя Николай [89] Мой кузен Лопухин. и Львов арестованы! Красные явились, как только ты ушел, и увели их на железнодорожную станцию!»

Я побежал к их дому и нашел всю семью в слезах и отчаянии, весь дом перевернут вверх дном, сундуки и шкафы распахнуты после обыска.

Мы разговаривали, и я пытался решить, что же делать дальше, когда внезапно громкий стук прервал нас. Дверь открылась, и вошел солдат, крича:

– Товарищ Голицын здесь?

– Я доктор Голицын. Что вы хотите?

– Мы хотим вас арестовать. Следуйте за мной!

Мы вышли, сели в сани, запряженные лошадью, и поехали к моему дому. Пока мы ехали, я спросил моего сопровождающего, какова причина моего ареста. Он ответил:

– Потому что ты – князь, буржуй и контрреволюционер, мы все знаем о тебе и твоей банде, вы затеваете что-то. – И потом внезапно добавил: – Ты не доктор, а переодетый офицер Корниловской армии.

Это заставило меня улыбнуться.

– Хорошо, – сказал я, – это легко проверить. Если вы умеете читать, а я надеюсь, что это так, вы установите мою личность, посмотрев документы, если нет, то вы можете расспросить городских врачей обо мне.

– Все доктора – контрреволюционеры, – воскликнул он, – а что касается документов, вы могли их подделать!

Поскольку дальнейший спор был бесполезен, я прекратил разговор. Приехав домой, я нашел его полным солдат, сидевших в грязных тулупах, не снимая меховых шапок, куривших, сквернословивших и занятых изучением моих бумаг и книг. Тот, кто не испытал этого на себе, вряд ли может представить, как унизительно видеть, что твои интимные письма читаются с хохотом и комментариями невежественными, глупыми людьми.

– А вы говорите, что вы не офицер! А это что такое? – воскликнул арестовавший меня солдат, показывая мне старинный акварельный портрет моего деда в военной форме, одну из немногих семейных реликвий, которые я захватил с собой.

Семейное сходство заставило их думать, что это был мой портрет! Было не трудно разубедить их, указав на дату (1830 год) на рисунке под подписью и на особенности офицерской формы первой половины XIX столетия. К счастью, это мучение продолжалось недолго, они спешили и, захватив некоторые не представлявшие важности бумаги, велели мне следовать за ними. Было нелегко расстаться с семьей и, не обнаружив своих чувств перед этими скотами, ободрить детей, которые были сильно расстроены и испуганы. Моя жена поддержала меня в этом, утешая их, как только могла.

С эскортом из 10 человек меня доставили на железнодорожную станцию. Штаб отряда Красной армии располагался в железнодорожных вагонах. Это было место, которого так боялись жители города, куда многих приводили, а затем бросали в тюрьму, где некоторых расстреливали, место, откуда исходили аресты, реквизиции и все жестокие и глупые декреты и распоряжения, кончавшиеся обычно фразой: «При неисполнении виновные будут расстреляны».

Я был приведен в старый, грязный вагон с кучами сваленных на полу реквизированных ружей и револьверов. Стоял густой табачный дым. Входили и выходили люди, вооруженные до зубов, несколько арестованных сидели на скамье. Среди них я узнал молодого офицера, арестованного этим утром и который, как я узнал позже, невольно послужил причиной нашего ареста. У него оказалось письмо, в котором упоминался кн. Львов и был указан его адрес.

В центре вагона был стол, за которым, изучая мои бумаги, сидел командир или «комиссар» банды. Это был мальчишка лет двадцати, латыш по национальности, с длинными кудрявыми волосами, голубыми глазами и розовыми щеками, в его внешности было что-то детское или даже женственное. Он был известен как самый жестокий член банды, находящий удовольствие в мучении и убийствах своих жертв. Он выделялся среди своих сообщников холодным революционным фанатизмом и был бледной копией свирепых и жестоких фанатиков Французской революции, таких как Робеспьер и Сен-Жюст, но без их ума и ораторского дара. Подчиненные боялись и ненавидели комиссара. Как я слышал позже, один из них убил его.

Он знаком велел мне приблизиться и начал спрашивать, угрожая пристрелить, если я не скажу правды. Было нетрудно говорить правду, я был виноват только в том, что принадлежал к аристократии и покинул Москву в поисках более безопасного и удобного места, так как с продуктами в Москве было трудно. У меня не было ни малейшего представления о другом обвинении, которое было представлено нам позже. Комиссар только спросил, был ли я в сношениях с генералами Корниловым и Алексеевым, и, когда я отрицал это совершенно искренне, он саркастически улыбнулся и сказал:

– У нас есть некоторые доказательства, что вы связаны с ними, когда мы будем в этом уверены, вы знаете, что вас ожидает?

– К стенке их всех теперь же! – вскричал один из солдат. – Достаточно того, что они оскорбляют нашу Красную армию в своих письмах.

Он намекал на неотправленное письмо, найденное в бумагах моего кузена, в котором он отзывался об отрядах Красной армии весьма критично.

– У нас будет время сделать это позже, – ответил начальник, – сейчас мы должны выяснить все о них и их планах. Вы останетесь здесь, – добавил он, указывая мне на место рядом с другими заключенными. – Кстати, вы сказали, что вы доктор. У нас здесь есть для вас пациенты. Покажете свое искусство. Кучеров, проводи его к больному.

Я отправился в сопровождении вооруженных солдат. Мне пришлось осмотреть трех пациентов в соседнем вагоне. Это был самый необычный профессиональный визит, какой когда-либо у меня был, мой ум был поглощен событиями дня, а вооруженные люди с подозрительностью наблюдали за моими действиями. Один из них практиковал в качестве санитара и должен был быть моим судьей и обвинителем, сделай я что-нибудь, что он сочтет неправильным. Два случая были хирургическими, а третий – пневмония. Привычное дело успокоило мои нервы, и, когда я вскрыл абсцесс, извлек осколок из раны и облегчил боль пациента с пневмонией горячими компрессами и дозой морфина, я понял, что я хозяин ситуации. Общественное мнение изменилось, и эти невежественные люди смотрели на меня с сочувствием, а не кидали больше злобных и недоверчивых взглядов. Позже, во время моего пребывания в поезде, я подружился с некоторыми из них, и у меня с ними были интересные разговоры.