Ольга Громова - Вальхен

— Мам, а зачем они сосны срубили, как думаешь? Им не всё равно, чем топить? — Валя потянула мать за рукав, чтобы не показывать рукой, куда смотреть. — Жалко сосенки, это мы с классом сажали. Помнишь? Весь город на субботники выходил, когда парк закладывали.

В посаженном за несколько лет до войны молоденьком дендропарке, вдоль которого они шли сейчас, солдаты срубили и укладывали на мотоцикл тоненькие стройные крымские сосенки.

Анна Николаевна отвлеклась от своих мыслей и посмотрела в сторону парка.

— А какое сегодня число?

— Вроде двадцать четвёртое, — удивлённо ответила Валя.

— А, вот, значит, как… это они Рождество отмечать намерены… Война войной, а праздники не отменяются.

— Что отмечать?

— Рождество Христово — один из главных праздников всех христиан. У нас он до революции тоже был очень важным. Куда важнее Нового года. Двадцать четвёртое декабря — сочельник.

— Сочельник? Это что?

— Так называется вечер накануне рождественской ночи. Проводят специальную службу в церкви, ставят ёлки. Раньше в России до Рождества был строгий пост, целых сорок дней. И только в сочельник после службы разрешалось накрывать праздничный стол без ограничений.

— Так это чего, они, что ли, тоже верующие? Фашисты?!

— Вряд ли все они так уж верят в Бога, но праздник Рождества — очень древняя традиция. Думаю, они все его отмечают не ради веры, а просто как мы — Новый год. Хотя, честно говоря, я не понимаю, как христианство сочетается с тем, что они тут творят… Знаешь, давай-ка поторопимся, чтобы до сумерек домой вернуться.

В полутёмном коридоре барака они постучали в дверь комнаты Петра Сергеевича. «Входите, открыто», — хрипло донеслось оттуда. Пётр Сергеевич — похудевший и небритый — лежал на диване под грудой одеял в нетопленой комнате. Анна Николаевна едва не вскрикнула, увидев, как плохо выглядит ещё недавно бодрый и совсем не старый человек. Она знала, что Петру Сергеевичу не больше шестидесяти лет, но сейчас ему можно было дать все восемьдесят.

— Анна Николаевна, голубушка! Простите, что-то я расклеился. Вот, не знал, что это вы, даже не встал.

Пётр Сергеевич заторопился подняться, но было видно, что даётся ему это с трудом.

— Куда это вы собрались?! — грозно-шутливо спросила Анна Николаевна. — Лежите, лежите! — Она села на стул возле кровати, за незначащим каким-то разговором взяла худую жилистую руку, нащупывая пульс. — И давайте докладывайте, как это вас угораздило.

— Да вот, понимаете, ходил далеко… на прошлой неделе. Нужно было… кое-что… кое-кому передать. — Он с трудом дышал и говорил медленно, с паузами. — Устал, замёрз. Что-то сердцу тяжело стало… решил полежать… Поболел пару дней. А тут… видите ли, еда закончилась. А до рынка не дойти. И дрова вот кончились. А ишь зима-то какая. Холодная. Давно такой не было.

— И что, вы вот так неделю?.. — У Анны Николаевны перехватило горло. — И никому из соседей не сказали? Вам бы помогли…

— Ну почему не сказал… Наташка забегала в четверг, приятеля моего дочка. Увидела, что я с температурой, — воды вскипятила, картошки принесла, сколько могла… сварила… Я два дня ел… Но не велел я ей снова приходить. Сказал, что отосплюсь и уйду. Мол, к знакомым в Приморское.

— Зачем? У вас вроде никого в Приморском нет… Или я чего-то не знаю?

— Ну мало ли что нет. Ей это знать не надо… Нечего им ещё и обо мне беспокоиться… через всю слободку ходить. Отец-то её на фронт ушёл, хоть и близорукий… они с матерью и с малым… ему трёх лет нету… сами бедствуют. Куда им ещё заботу. А раз я ушёл — ну и ушёл… и нечего приходить.

В четверг… ел два дня… у Вали, стоявшей за маминым плечом, зашлось сердце: сегодня среда, значит, он уже пять дней в нетопленой комнате, без еды.

— Вот что, Пётр Сергеевич. — Анна Николаевна решительно встала. — Теперь вам придётся слушаться меня, — говорила она, подбирая валяющиеся по полу вещи, доставая миску, чтобы мыть грязную посуду. — Пульс у вас слабый, дышите вы плохо, но температура сейчас не очень высокая. Валя займётся посудой, а я пойду поищу, чем растопить печку. Который ваш сарай во дворе? И не спорьте! Сейчас что-то решим с едой, а завтра я ещё приду.

Пока Валя наливала воду, замачивала посуду, чтобы оттереть засохшие остатки еды, и вытирала стол, Пётр Сергеевич, казалось, уже уставший от одного только разговора, лежал с закрытыми глазами.

Вошла Анна Николаевна с охапкой хвороста и несколькими поленьями.

— Вот, нашлось топливо. И ещё там кое-что есть, что можно сжечь. Валюш, достань продукты из сумки.

Валя взяла холщовую сумку, с которой они пришли. В ней обнаружился газетный кулёк с парой стаканов пшена и маленькая чёрная буханочка, какими расплачивались немцы за стирку.

— Давай-ка ведро, я ещё воды принесу. А ты пока ту, что есть, налей в кастрюлю и поставь греться. Кашу варить будем.

— Анечка, какая каша, вы что… — замахал руками Пётр Сергеевич. — За хлеб спасибо, мне хватит. Крупу себе оставьте.

— Я вас не спрашиваю, Пётр Сергеевич, — слегка улыбнулась Анна Николаевна, — я ставлю в известность: вы будете есть кашу.

Пока топилась печь и варилась каша, Анна Николаевна велела Петру Сергеевичу постараться подремать — пшено долго варится.

Накормив больного, завернув оставшуюся кашу в толстый ватник, чтобы подольше не остывала, прибравшись в комнате и оставив у печки ещё несколько поленьев, мама с дочкой заторопились домой. Идти далеко, а нужно до сумерек вернуться.

— Завтра придём. И, пожалуйста, без фокусов, уважаемый товарищ, — нарочито строго сказала Анна Николаевна. — И никаких визитов к несуществующим родственникам!

— До завтра, Пётр Сергеевич! — помахала рукой Валя.

— Ой, Аннушка Николавна! Я же чуть не забыл! От Мишки вашего привет вам. У него всё нормально.

— Вы его видели?! — Анна Николаевна кинулась к дивану. — Где он?!

— Не видел. Но мне на той неделе человек… с кем я встречался… про него говорил. Велел передать: Миша жив-здоров. Не голодает и не мёрзнет. Возмужал. Старшие товарищи его очень хвалят.

— Где он?

— Не знаю. И вам знать не надо. Далеко. В горах. Помогает. Не бойтесь, он там не один подросток. Старшие стараются их уберечь.

Всю долгую дорогу домой у Вали стучало в голове: в горах… в горах… неужели у партизан? Но спрашивать маму она не стала — мама наверняка ещё больше встревожена, чем она, да и не скажет всё равно.

На площади у театра происходило что-то странное. Множество солдат и офицеров нестройной серой толпой стояли, глядя куда-то в одну сторону. Обойдя площадь по краю, Валя и Анна Николаевна увидели, что все оккупанты смотрят на высокого немолодого военного в офицерской шинели, но без погон. На плечи его был накинут узкий синий шарф, свисающие концы которого украшало изображение золотистой свастики, а на груди висела цепь с большим крестом. Он что-то говорил или читал из маленькой книжечки, которую держал в руках.