Евгения Кацева - Мой личный военный трофей

Больше я ничего не знаю, и нет никого, кого могла бы расспросить.

Родилась я в 1920 году в Белоруссии, в местечке Краснопольск, неподалеку от Гомеля.

Отец, в Первую мировую войну солдат-кавалерист, был уж во всяком случае не трусом: еврей, он тем не менее был награжден Георгиевским Крестом четвертой степени и медалью “За храбрость”. Знаки эти, конечно, не сохранились, но у меня есть превосходная фотография, где запечатлены не только его роскошные усы и шашка, но видны медаль и ленточка Креста.

В 1921 году он организовал сельскохозяйственную артель под гордым названием “Интернационал”. Однажды, получая посевное зерно, он под проливным дождем простудился, схватил плеврит и в возрасте 31 года скончался. Мне, младшей из троих детей (“Мизинке”), было от роду один год.

Мама — Рахиль Моисеевна, в девичестве Виткинд, — не имела ни образования, ни профессии; она не чуралась никакой работы, чтобы как-то прокормить своих троих детей — восьми, шести лет и меня, годовалую. Как это ей удалось, никого из нас не потеряв! И это — во время первого большого советского голода Двадцатых годов в Белоруссии, в конце концов погнавшего нас на Украину к маминым родственникам (родня с папиной стороны как-то испарилась сразу и навсегда после его смерти). Смутно помню бесконечную, длившуюся многие недели дорогу — то пешком, то на попутной бричке. В упомянутой колонии мой дядя, “кулак”, владевший аж одной лошадью и одной коровой, был раскулачен, мама вступила в первый колхоз, перенявший у соседних немцев опыт разведения на совсем не подходящей для этого почве виноградников. Кстати, неожиданно успешно, мы как-то сумели приноровиться вовремя закапывать лозы, чтобы они не замерзли, и вовремя откапывать, чтобы они не сопрели. До сих пор помню вкус последних, забытых на лозе, скукоженных, необыкновенно сладких виноградин. Или еще могу так сложить трубочкой и сжимать пальцы, чтобы из обхваченных ими сосков коровьего вымени тугие молочные струи сперва со звоном, а потом все глуше падали в подойник. Свои “галочки” в колхозе я зарабатывала с восьми лет!

Кошмаром моей жизни в этот период был двоюродный брат Симон, изобретательный пакостник, сваливавший все свои гнусные проделки на меня, тем более что моего родного брата, который мог бы меня защитить, рядом не было — он учился в семилетке в районном центре, вдали от дома. К тому же Симон, не столько тупица, сколько лентяй, в каждом классе сидел по два года, так что я, хоть и младше его на несколько лет, в конце концов обогнала его, и тетя заставляла меня тащить его на своем горбу, что только уязвляло его, и он еще больше отыгрывался на мне. Знай я, что в будущем ему предстоит гибель под Сталинградом, я, может быть, и терпимее относилась бы к его выходкам.

Здесь же, на Украине, но уже в городе, в Тридцатые годы захватил нас второй великий голод. Мама устроилась на мельницу — латать мешки, — не из-за двух копеек за штуку, купить все равно ничего нельзя было, а чтобы вытряхивать их и из собранных горсточек муки печь дома лепешки.

И дабы не порушить правило — все хорошее случается трижды, — скажу, забегая вперед, что Сороковые годы не обошли меня голодом Ленинградской блокады.

Неплохие курсы очищения организма. Не потому ли я до сих пор сохранила худощавую фигуру. Кокетливо можно сказать — стройную.

Мама умерла в начале февраля 41-го от ущемления грыжи, заработанной тасканием тяжестей. Меня при этом не было: ее последним желанием, о котором рассказал брат Самуил, заменявший мне всегда отца, было — не сообщать мне пока о ее краткой болезни и ожидаемой смерти, чтобы я смогла спокойно сдать зимнюю сессию.

Сколь ни чудовищно это звучит, я должна сказать: к счастью, мама умерла своевременно, хотя было ей всего 56 лет. Ибо несколькими месяцами позднее, когда Ворошиловград был оккупирован, вся мамина родня была уничтожена.

Как в Киеве был “Бабий яр”, так под Луганском была “Острая могила”. Я побывала в городе на сорокалетии нашего школьного выпуска, посетила поле, где когда-то было еврейское кладбище и где была похоронена моя мама; посетила также памятник на “Острой могиле”, заброшенный, загаженный, усеянный пустыми пивными и водочными бутылками, консервными банками и прочим мусором. Немного прибрала, но полностью стереть намалеванную свастику мне не удалось.

Короткой и тощей получилась главка. Но не иным было и мое детство.

Война

В то проклятое солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года я, студентка четвертого курса, стояла на трамвайной остановке, чтобы поехать в библиотеку готовиться к последнему экзамену — я хотела его сдать досрочно и, удлинив каникулы, поехать к мужу — Александру Ивановичу Кулебянову, по распределению работавшему после окончания истфака ЛГУ в Саранском пединституте.

Тут, на остановке, и закончилась моя молодость, погибла моя новая семья, исчезло с лица земли мое гнездо на Украине.

Мой муж, как и все выпускники высших учебных заведений, офицер запаса, был сразу призван и с войны не вернулся. Спустя несколько месяцев я прочитала в “Правде”, что его зенитная батарея в Почепе, под Брянском, была уничтожена.

Студентам четвертого курса, сдавшим курсовую работу (я писала о повести “Трое” Горького), зачли ее за дипломную и предложили в один день сдать три государственных экзамена. Этот день я хорошо помню: 23 августа, ровно двадцать лет со дня смерти моего отца, “наверху” было кому просить за меня. И действительно: я вытягивала билеты только с такими вопросами, которые мы “проходили”, которые я хорошо знала, и в результате получила… красный диплом!

Университет эвакуировали в Саратов. Но я не хотела уезжать из Ленинграда, все ждала писем от мужа и боялась потерять связь. Осталась в комнатке в общежитии, которую нам выделили после женитьбы. В опустевшем университете были созданы команды противовоздушной обороны, я стала политруком одной из них. Во время воздушных налетов стрелой взлетала на вышку и оттуда вживе орала — телефон отнял бы драгоценные секунды, — на какую из двенадцати коллегий упала зажигательная бомба.

Однажды в нашем парткоме появился морской офицер и попросил представить ему несколько девушек, с которыми он хотел бы поговорить. Одной из них была я. После очень непродолжительного разговора он сказал, что подумает, что со мною делать. Но когда он ушел, я узнала, что двум-трем студенткам он дал адрес, по которому им следует явиться. Я пошла вместе с ними. Увидев меня, он удивился: “Разве я вас приглашал?” — “Нет, но вы сказали, что подумаете. Я пришла помочь вам подумать”. Короче говоря, меня приняли. Так я стала матросом Балтийского флота.

Годы спустя он объяснил мне свои колебания. Ему было поручено создать группу девушек-десантниц, которых после окончания краткосрочных (очень краткосрочных!) радиокурсов должны были забросить на оккупированную территорию. И он подумал, что мой южный, к тому же, как он счел, слишком интеллигентный облик вряд ли позволит немцам принять меня за деревенскую девушку. А ведь из всех будущих двенадцати курсанток я единственная была действительно колхозница! Кстати, из этих спецрадиокурсов потом выросла школа, которая после войны, дислоцированная под Киевом, готовила радистов для всех флотов Советского Союза. В этой школе был (вряд ли сохранился) Зал славы, музей, где на большом стенде под огромной надписью “Они были первыми” (то есть первыми выпускниками, то бишь выпускницами) красовались фотографии двенадцати — ей-богу симпатичных! — юных девиц, хотя, как известно, по старинному суеверию на корабле не должно быть рыжих матросов, кошек и женщин. Но — война, какие уж тут суеверия.