Евгения Кацева - Мой личный военный трофей

Приятно знать, что коньяк еще стоит у Вас, но боюсь, пить его мне уже не доведется, — я, правда, укротил свой диабет, веду себя довольно дисциплинированно и мой врач доволен, но коньяк — его я, наверное, смогу лишь символично попить, несколько капель.

Аннемария хорошо отдохнула, и в Венгрии, и в Югославии, но сейчас ей надо начать довольно длительный “ремонт” зубов, что весьма обременительно, так как надо часто ездить в Кёльн. К счастью, врач живет лишь в нескольких минутах ходьбы от вокзала; я отвожу ее на вокзал в Дюрен, жду здесь и после двух-трех часов могу ее снова забрать: поездом надо ехать всего 25 минут, на машине пятьдесят.

Мы подолгу сидим в саду, “расслабляемся”, как теперь говорят молодые люди, пьем с друзьями в саду под большим ореховым деревом кофе, много думаем и говорим о наших московских друзьях, которые, к сожалению, живут так далеко от нас. Было бы прекрасно увидеть здесь Вас и других — мы живем у самой бельгийской границы, и все здесь очень-очень “западное”, то есть много заборов, изгородей, много “индивидуализма”, частью римского, частью кельтского происхождения, во всяком случае — не германского. Старые церкви, милые люди — самого демократического приплода, который old Germany когда-либо производила. Голландия тоже очень близка, и до Франции недалеко, примерно в 130 километрах отсюда (на юго-запад) лежит Трир, где родился некий Карл Маркс — в старейшем, самом римском, самом католическом городе доброй старой Germany! Крестьяне здесь еще до 30-х годов были очень-очень бедные, почти средневеково бедные, отсталые, упрямые: кельты, одним словом. Первое благосостояние принесло им строительство линии Зигфрида, которую у нас называют Западным валом, — войну они пережили в наихудшей ее форме: здесь произошла the battle of the Huertgen forest, после войны они получили субсидии: возмещение военного ущерба, демаркационные кредиты и, разумеется, им перепало от “зеленого плана”. Теперь они живут так хорошо, как никогда раньше не жили в прошедшие две тысячи лет (а то и больше).

Кёльн лишь зимой снова станет нашей родиной, когда мы вернемся из Америки! Квартира пуста, наши сыновья разъехались, там “только” моя библиотека, моя секретарша, наша домработница, — мы наезжаем иногда туда, чтобы посмотреть, что там делается, но дела можно большей частью и по телефону уладить. Я очень надеюсь, дорогая Гениа, что мы увидимся еще в этом году, и уж наверняка в начале будущего года.

Очень сердечно,

Приветы Тамаре М. (Мотылевой) и Топерам,

Ваш Генрих Б.”

Последней публикацией Бёлля в Советском Союзе, не связанной, правда, с упомянутым в начале немым периодом, был перевод романа “Групповой портрет с дамой”. Перевод появился в “Новом мире” и — впервые в истории издания Бёлля на русском языке — не шагнул с журнальных страниц под книжную обложку.

Надо сказать, что Бёлль всегда был великодушен, когда речь шла о том, чтобы чем-то пожертвовать, дабы сделать публикацию возможной, “проходимой”. Он понимал, с какими трудностями приходится сталкиваться переводчикам, чтобы “пробить” общее детище, сколько красноречия, хитрости, нервов это порой стоило. Хотя, как известно, с зарубежной литературой дело обстояло у нас получше, чем с отечественной, тем не менее каждая книга рассматривалась чуть не под рентгеном на предмет того, нет ли там чего-то антисоветского. И мирился с тем, что кое-что иногда оставалось на рельсах, полностью полагаясь на своих переводчиков, считая, что лишнего они не “отдадут”.

Конечно, просоветским роман “Групповой портрет с дамой” при всем желании не назовешь. И можно понять переводчицу (кстати, она одна из первых познакомила нас с Бёллем и долго дружила с ним), старавшуюся донести до советского читателя новое — крупное — произведение любимого автора. Что и говорить, это была непростая задача, у цензуры там было к чему прицепиться, у нее не могло не быть претензий. Но выполнены они были столь добросовестно, что разразившийся в западногерманской прессе скандал был небеспочвен. Роман подвергся жестокому препарированию, под хирургический нож попали не только отдающие идеологическим инакомыслием размышления, но и так называемые эротические сцены, физиологические описания. К тому же не было недостатка и в профессиональных небрежностях.

По просьбе Бёлля Константин Богатырев сверил оригинал с переводом, и, обычно проявлявший терпимость, толерантный Бёлль настолько вышел из себя, что запретил издавать перевод отдельной книгой (для пятитомника его произведений, составленного когда-то Ильей Фрадкиным, который до выхода его так и не дожил, был заказан новый перевод). И вряд ли можно счесть доброй данью памяти Бёлля изданный переводчицей в Молдавии двухтомник ее переводов, в том числе и “Группового портрета с дамой”.

Но не из-за этого Бёлль исчез со страниц периодики и из издательских планов. Причина известна: когда в 1974 году выдворяли из страны Солженицына, он на “великодушный” вопрос о том, куда его отправить, назвал адрес Бёлля.

В тот приезд в СССР Бёлля, когда мне выпало счастье работать с ним, на мою долю пришлась и неблагодарная миссия: передать просьбу руководства Союза писателей не встречаться с уже опальным Солженицыным. Поручение я выполнила чисто формально, и, чтобы не подставлять неудачливого “миссионера” (словно можно было ожидать другого), Бёлль просил передать, что международная общественность его не поймет, если он, только что избранный Президентом Международного ПЕН-клуба, будучи в Москве, не проверит на месте, верен ли поднятый в мире шум о гонениях на Солженицына, не клевета ли это. Встреча, разумеется, состоялась и произвела на Бёлля, по его словам, сильное впечатление.

Слабая попытка пробить стену молчания вокруг Бёлля была предпринята в январе 1983 года, когда главный редактор “Литературной газеты” А. Чаковский привез из ФРГ впервые изданный там один из ранних романов Бёлля “Завещание”, о существовании рукописи которого автор и сам забыл, — и предложил мне выбрать отрывок для публикации в газете. Я выбрала первую и последнюю главы, написала вступление, — это было напечатано, но тем дело и ограничилось.

Через два с половиной года, в мае 1985-го, мне в руки попал еженедельник “Ди цайт” с “Письмом моим сыновьям” — исповедальным рассказом к 40-летию окончания войны. Чтобы не перенапрягать свои голосовые связки, доказывая в “инстанциях” необходимость знакомства наших читателей с “Письмом”, я без всяких предварительных договоренностей перевела его и отнесла в ту же “Литературную газету”. Особенно убедительным доводом послужила фраза из “Письма”: “Вы всегда сможете различать немцев по тому, как они называют 8 мая: днем поражения или днем освобождения. Мы ждали наших “врагов” как освободителей”. И еще — ответ на жалобы немцев, что у нас их плохо принимали: “Нас туда не приглашали”.