Евгения Кацева - Мой личный военный трофей

Дальше он спрашивал, не хотела ли бы я перевести “Монток”. По телефону я сказала, что хотела бы, но непременно возникнут проблемы:

— Посмотрите страницу 64.

— Минутку… Да, понимаю. Я напишу вам официальное письмо, чтобы Вы могли его предъявлять.

Вот оно:

“Дорогая Евгения Кацева,

я очень рад, что Вы хотели бы перевести “Монток”. Проблему, которая может возникнуть на стр. 64, я понимаю. Если Вы опустите строки 21–27, это не изменит общего характера книги, если все остальное, как я полагаю, будет соответствовать тексту, — в таком случае я согласен. Не знаю, что эта книга, которая на первый взгляд рассказывает только обо мне, может дать советскому читателю. Мне было бы интересно потом узнать об этом. Еще раз спасибо за Вашу работу и Вашу приветливость.

С сердечным приветом

Ваш Макс Фриш”.

Для пущей убедительности письмо написано от руки, его неподражаемым четким графическим почерком. Впрочем, и в дальнейшем Фриш часто писал от руки.

Что же написано на странице 64 в строках 21–27, грозящих создать проблему для публикации?

“А вот еще: советский гражданин, молодой человек, который в 1968 году участвовал в демонстрации на Красной площади и которого я на днях случайно встретил в одном доме, передал мне приветы из сибирского исправительно-трудового лагеря, благодарность от имени заключенных — я их никогда не увижу, и тем не менее этот неожиданный привет взволновал меня, как призыв, как наказ, чтобы я был стоек”.

Ну да, конечно, известно ведь, что август 1968 года у всего советского народа вызвал чистый восторг, какие там протесты, исправительно-трудовые лагеря…

Показав письмо в Гослите и получив “добро” завотдела Константина Телятникова, я отправилась в отпуск (я уже упоминала, что Фриш со своими нетолстыми книгами был наилучшим партнером для отпуска, — недаром я его, позднего, всего перевела), сияющая, привезла перевод этой моей любимейшей (после “Дневников” Франца Кафки) книги в издательство. Но редактор — из тех доброхотов, кто сильно облегчал работу цензуры, снимая с ее плеч большую часть бремени — на беду читала книгу в оригинале и нашла там еще кучу прегрешений — нет, не против истины, а против наших ее дозировок.

— Попросите его убрать еще то, и это, и вот это…

А “это” вот что: упомянутый Юрек, который подарил Фришу подсвечник, это ведь наверняка Юрек Беккер, его отношение к ГДР возмутительно… Или ночной звонок Фриша из Америки Кристе Вольф в связи с пресловутой “аферой Гийома” — сотрудника гэдээровской разведки, внедренного ею в ближайшее окружение Брандта, что привело к его добровольной отставке: “Несколько дней назад я не удержался и после полуночи позвонил Кристе Вольф из Оберлина (штат Огайо): что там думает ваше правительство, нет, я знаю, Криста, вы тут ни при чем, Криста, я знаю, Криста, извините…”

— Нет уж, не буду. Он мне скажет: а где гарантия, милая Ойджения, что потом не потребуют еще бог знает чего.

Я отправилась в другое издательство, в “Радугу”, — благо, возглавляла его германистка Нина Литвинец, которая вполне удовлетворилась письмом Фриша. Только одно место мне пришлось уже в верстке “причесать”: на пути в Монток Фриш в поисках темы для разговора со своей спутницей “путано пытается объяснить, в чем разница между Советским Союзом и социализмом”. Мне казалось, что я довольно изящно спрятала еретическую мысль, рассчитывая, что читатель поймет интонацию, и написала: “путано пытается объяснить, что такое Советский Союз, что такое социализм”. С Фришем не стала договариваться, что мне потом аукнулось. Когда я была его гостьей в Цюрихе, он как-то спросил: “А почему Вы опустили фразу о Советском Союзе и социализме?”. Я удивилась тому, как тщательно кто-то сравнивал оригинал с переводом, но торжествующе показала, что этот “кто-то” все же недостаточно внимателен — по-моему, фраза смысл передает. Он согласился со мной, но урок я извлекла.

Мелочь? Возможно. Но я думаю, что она немножко характеризует специфику работы переводчика, в особенности, когда речь идет о такой чувствительной и мнительной стране, как Советский Союз — с одной стороны, и крупном неравнодушном писателе — с другой.

Очередной отпуск я “провела” снова с Фришем, получив книгу “Человек появляется в эпоху голоцена”.

Письма (как и все остальное) я пишу от руки, не делая, естественно, копий и без черновиков. Но кое-что я потом переписала в цюрихском архиве Фриша, поскольку мне пришлось вести полемику с Виктором Топоровым, который на страницах “Литературного обозрения” растерзал “Человека…”, попутно понаддав подзатыльников Фришу и сделав — видимо, для смягчения тона — несвойственный ему комплимент в адрес переводчика. Вот перевод фрагмента (правда, в полемике не пригодившийся) из моего письма о “голоцене”:

“Вы и не догадываетесь, где сейчас находитесь: в долине у Черного моря (на Кавказе), окруженной горами (правда, без эсхатологических опасностей). Я здесь провожу отпуск вместе с… голоценцем… Весь год проходит у меня под знаком Фриша: зиму провела с “Монтоком”, теперь — с человеком, который появился в эпоху голоцена (как хорошо, что он это сделал!)… Пойду теперь помогать господину Гайсеру расклеивать на стены энциклопедические премудрости…” Кто знает книгу, поймет, о чем речь, — кто не знает — рекомендую прочесть. Неудивительно, что “New Jork Times Review” за 1980 год объявил ее лучшей книгой года.

Приведу, кстати, отзыв о повести из письма моего глубоко почитаемого друга, мастера перевода и литературоведа наивысшего класса, Альберта Карельского (1936—1993), премией имени которого меня наградила “Иностранная литература” (правда, не за Фриша, а за “Дневники” Кафки).

“Повесть поразила меня даже больше, чем при первом прочтении (может быть, это уже и — Фриш плюс Вы?). По-моему, это своего рода высокая классика. Впечатление художественного совершенства, цельности для меня здесь неотразимо. Наверное, это чисто эстетское восприятие; но я просто наслаждаюсь тем, как он (Фриш), используя, по сути, один счастливо найденный прием, с безупречным чувством меры строит на нем произведение, в котором нет ничего лишнего, постороннего, не соотнесенного с этим центром и нервом” (17.9.80).

Так оно и шло своим чередом: Фриш писал — я переводила и публиковала, даже в год появления оригинала. Без сложностей, кроме двух анекдотических случаев, связанных со сборником Фриша в уже упоминавшейся серии “Прогресса” “Художественная публицистика”.

Книга богато иллюстрирована, на одной фотографии Фриш сидит с Адольфом Мушгом, между ними — бутылка минеральной воды и два стакана. На дворе — год 1986-й, пик одной из самых утопических российских кампаний — антиалкогольной. А бутылку кто-то может принять за винную, то есть это пропаганда алкоголя. Вынуть фотографию! Но она нужна: в книге приводится замечательная речь Мушга к 70-летию Фриша. После долгих препирательств нашли соломоново решение — фотографию оставили, но… бутылку со стаканами заретушировали.