Лариса Богораз - Сны памяти

Таким образом, обращаясь к советским властям с требованиями об освобождении такого-то и такого-то или с требованиями общей политической амнистии, правозащитники могли знать, о ком они говорят. К таким обращениям обычно прилагался список заключенных, о безотлагательном освобождении которых шла речь.

С начала 70-х годов Андрей Дмитриевич Сахаров несколько раз заявлял требование широкой политической амнистии, а в июне 1974 г. подкрепил это требование объявлением голодовки. Мы с Анатолием Марченко жили в это время в пос. Чуна, где Анатолий отбывал свой срок ссылки. О требовании Андрея Дмитриевича мы услышали по «Голосу Америки» или из передач «Радио Свобода» и написали, что присоединяемся к требованию Сахарова. Конечно, заявляя такие требования, никто из нас не надеялся на то, что власти удовлетворят их. О широкой политической амнистии, конечно, не могло быть и речи. Но это был способ напомнить мировому обществу и нашим согражданам о том, что в Советском Союзе есть политические заключенные, еще раз назвать многие имена. К международному давлению советские власти все-таки не были глухи. Иногда таким образом удавалось добиться освобождения одного, двух, трех политзаключенных. Чаще всего это был в явном виде или в завуалированном обмен наших узников совести на тех, кто был осужден на Западе: «обменяли хулигана на Луиса Корвалана»… — это об освобождении Владимира Буковского. Подобным же образом освободили Александра Гинзбурга, баптиста Петра Винса, «самолетчиков» Эдуарда Кузнецова и Марка Дымшица и других.

Аресты, тюрьмы, лагеря — эта тема присутствовала в моем сознании с детства, поворачиваясь с течением времени разными своими гранями, касаясь меня то близко и чувствительно, то более отдаленно. Но хотя механизм ГУЛага, перемалывавший моих старших родственников и знакомых, а потом и сверстников, мог, конечно, затянуть в свою мясорубку и меня, мне и в голову не приходило, что это может на самом деле случиться. Более того, зная о литературном творчестве Юлия Даниэля, за которым я тогда была замужем, и нашего друга Андрея Синявского и прекрасно понимая, что это может кончиться только одним — арестом, я все же не задумывалась, что это реально значит, как это будет и что за этим последует. Что будет, то будет.

Арест мужа и Синявского не вызвал у меня страха ни за них, ни за себя, а только возмущение беззаконным и варварским действием — как будто всю жизнь я прожила в царстве справедливости и правопорядка! С этого времени я оказалась в открытой оппозиции к властям, к госбезопасности, к органам МВД — и мое противодействие приобрело общественную значимость, довольно большую по тем временам. Я, конечно, была не одна, такую же позицию противостояния занимали и другие люди — с некоторыми я была знакома раньше, с другими подружилась на этой почве. Каждого из нас могли арестовать. Не знаю, как другие, а я в отношении себя не предполагала такой возможности — не из безрассудного оптимизма, а на рациональных основаниях. На всякий случай я задала себе вопрос: ну, а если арестуют? Ведь у Андропова, может быть, своя логика. И поняла, что вероятность ареста никак не влияет на мое поведение; ну и слава Богу, а то ведь еще думай, рассчитывай, как бы это и рыбку съесть, и в воду не лезть. Занятие не для меня, к тому же я не верю в его успешность.

Зимой 1968 года у меня дважды было такое ощущение, что КГБ (эту организацию я и сейчас воспринимаю как целостный организм: ее работники при встречах со мной всегда проявляли себя как части целого, а не как личности) — растерзало бы меня, если бы я попала ему в лапы вот сию минуту. Первый раз — после передачи моего и Павла Литвинова Обращения к мировой общественности, я второй — после моей телеграммы о солидарности с голодовкой политзаключенных. Эта телеграмма была адресована в лагерь, в какие-то, уж не помню, правительственные инстанции, словом, вовсе не публичная; но ярость кагэбэ из-за утечки информации, из-за того, что я эту утечку, так сказать, продемонстрировала, — ощущалась мною на расстоянии буквально физически. Правду сказать, ощущение не из приятных.

Не схватили; только вызвали «на беседу» к прокурору то ли Москвы, то ли РСФСР.

На 21 августа 1968 года был назначен суд над Анатолием Марченко — расправа за его книгу «Мои показания», а главным образом, за его письмо о Чехословакии в зарубежные органы информации. Накануне вечером ко мне пришли Павел Литвинов и его жена Майя Копелева и остались у меня ночевать, а рано утром за нами зашла Нина Лисовская — мы собирались пойти на суд. Было очень рано, часов, может, семь. Вдруг раздается телефонный звонок. Я беру трубку. Наташа Горбаневская, рыдая, говорит, что наши войска вошли в Чехословакию. «Советские танки в Праге».

Я не могу передать, как это на нас подействовало. Нет, я не верила, что это произойдет. Почему?! Ведь ребенку должно быть ясно. Но нет, не может такого случиться. Потому что это нельзя.

Анатолий Марченко в Открытом письме предсказывал, что это неизбежно, что мертвое не даст жить живому. Я не верила ему и думала, что он сам не верит, что это у него лишь публицистический прием. Сегодня его будут судить — а наши танки в Праге.

Еще вот эта фраза, эта формула: «Танки в Праге»! Это уже было, чужие танки на улицах Праги, пражане проснулись, а на улицах танки со свастикой. А сегодня — со звездой. Какой позор России! Всем нам.

Чехословакии конец. Что с ними будет, что сейчас там творится? Что они чувствуют сейчас? Бессилие, унижение…

Если нашим это оказалось можно — тогда им можно все. Чужую страну, целый народ задавить, задушить можно — почему ж тогда своих несколько человек посадить нельзя? Да хоть убить, сгноить — подумаешь! А я-то пишу заявления, протесты, мир будоражу…

В зал суда — неслыханное дело! — впустили всех, кто пришел. Человек тридцать друзей, знакомых Анатолия, сочувствующих ему. И приблизительно столько же «своих» — молодцов-дружинников, кагебистов в штатском. Во время перерыва все вышли во двор — и позицию заняли друг против друга, те против этих. Мордатые дружинники источали из себя ненависть и торжество: «Скоро всех вас — к ногтю!» Безусловно, их вдохновляло сообщение в «Правде» — они, как и я, поняли, что теперь все можно.

Когда Толю увозили в воронке, я кричала ему: «Толя, читай сегодняшнюю „Правду“!» — я знала, что сообщение о вводе войск послужит для него не только информацией, оно объяснит ему его собственную судьбу и предскажет мою.

Публичный протест против оккупации Чехословакии был для меня делом решенным с самого звонка Наташи; но как его выразить? Неужели снова писать? Тут и слов-то не найдешь. И когда я услышала слово «демонстрация», сразу решила, что пойду, конечно. Потом, на нашем суде, я правду сказала, что мне чуждо всякое публичное действие (я имела в виду именно выход на публику, а не слово ) но другого способа выразить свои чувства я не видела. Да, и я стремилась, чтобы протест прозвучал как можно громче — не потому что мой протест, а чтобы протест прозвучал .