Лариса Богораз - Сны памяти

Вообще по папиным рассказам следствие у него не было тяжелым. «В чем мне еще повезло, что посадили рано. Тогда (в 36-м) еще не применялись физические методы воздействия, во всяком случае ко мне их не применяли, да и мои сокамерники ничего такого не рассказывали. Во-вторых, наиболее распространенным был тогда такой срок, какой получил я — всего 5 лет. Мои 5 лет закончились в мае 41-го года, т. е., за месяц до начала войны. А тем, у кого срок закончился во время войны, автоматически продлевали срок „впредь до особого распоряжения“. Таким образом, с конца мая я оставался на Воркуте уже вольняшкой, только что выехать оттуда никуда не мог из-за „минусов“. Как раз во время моей отсидки по чьей-то идее решено было использовать труд заключенных для развития экономики в отдаленных районах. А для этого понадобились лагерные медицинские работники. При опросе я сказал, что имею медицинское образование, ведь действительно я был аптекарским учеником. И, таким образом, отработав довольно недолгое время в шахте, я был переведен в санчасть, сначала фельдшером в лагерную больницу, а потом в аптекоуправление, там и оставался даже после освобождения». Вскоре после этого мероприятия около Воркуты был создан Сангородок, куда перевели санчасть. Может быть, это и спасло отца от кашкетинских расстрелов: сгоняя каэртедешников на кирпичный завод, выполняли некий план — сколько полагалось туда отправить каэров-«троцкистов», и до Сангородка очередь не успела дойти.

Впрочем, папа рассказывал и другую версию событий на кирпичном. Некоторые каэртедешники, находившиеся на Воркуте, устроили там голодовку или забастовку. Папа считал, что это была провокация, и по этой причине, а также и потому, что заключенные Сангородка были на отшибе от основной массы заключенных, папе удалось уклониться от этой общей акции. Всех, кто принимал в ней участие, расстреляли на кирпичном.

В общем, послушать папу, так время ареста было для него сплошной цепью удач и везений. Лукьяновку он вообще вспоминал даже с благодарностью — оказавшись в камере, он почувствовал себя более свободным, чем до ареста. Не надо ни о чем хлопотать, ничего добиваться, не надо суетиться, как поучал его Сулимов. Что бы ты ни делал, твоя судьба решена без тебя и без твоих усилий. К тому же в камере оказалось немало интересных людей, в том числе высокообразованных. Профессора химии, физики читали по очереди лекции, папа же был их усердным слушателем. Впоследствии знания, полученные в тюремной камере, ему очень пригодились.

В 36-м году тюрьма еще сохраняла память о «допровских» временах (ДОПРы — тюрьмы, созданные советской властью в первые послереволюционные годы. Заключенных там иногда отпускали на побывку домой — об этом можно прочитать в комических пьесах Зощенко, Ильфа и Петрова. В папины времена эти отпуска были уже отменены, но заключенные иногда разыгрывали новичков таким образом: «Ох, — говорил какой-нибудь самодеятельный камерный артист, — в этот выходной моя очередь идти на базар. До чего ж неохота! Хоть бы кто нашелся, пойти вместо меня!» «Давай я пойду!» — вызывался обычно неопытный и доверчивый новичок и в выходной день под общий хохот начинал стучать в дверь камеры: «Давай, веди на базар, поздно уже!» — кричал он надзирателю. Тот нередко тоже включался в спектакль. Финал такого розыгрыша мне неизвестен.

Никто из папиной семьи не любил так шутку и острое словцо, как он. Разве что его мачеха, которая к тому же умела подобрать к случаю какое-нибудь подходящее еврейское изречение. Папа всегда жалел, что не может нам, безъязыким, дать почувствовать его прелесть. Но один его рассказ о «тетушке» я запомнила. В 24-м году, когда умер Ленин, мой папа, тогда воодушевленный большевизмом юноша, в большом горе пришел к мачехе: «Тетушка, большая беда случилась — Ленин умер» Она отвечает: «Я не радовалась, когда он жил. Чего же ты теперь ждешь, что я буду горевать?»

Из папиной родни я немного знала эту его «тетушку», т. е. мачеху, и сводную сестру, тетю Рахиль. Они вдвоем жили на окраине Харькова в маленькой хатке-мазанке, бабушка вела хозяйство, тетя Рахиль работала на фабрике, то ли текстильной, то ли трикотажной. Муж тети Рахили, его фамилия, помнится, Вельтман, был механиком той же фабрики и году в 34–36-м его арестовали. Бог весть, под каким предлогом, но все же как «врага народа». Мачеха и сводная сестра папу очень любили, их любовь распространялась и на меня, его дочь. Правда, не помню, чтобы они приходили к нам в гости, папа с ними виделся и, знаю, помогал им материально. Боюсь, что у них с нашей семьей, «высокопоставленной» по сравнению с ними, «простыми людьми», отношения были такие же неравноправные, как у нас с Сулимовыми. После папиного ареста я виделась с бабушкой-«тетушкой» всего раза два. Оба раза мама возила меня к ним в гости. Помню их до голубизны выбеленную и снаружи, и изнутри маленькую хатку бабушку в белом, слегка подсиненном платочке и таком же белом переднике. Тетю Рахиль вовсе не помню. Видимо, наш визит считался торжественным событием, бабушка угощала нас праздничным обедом: украинско-еврейским борщом, жарким, которое называлось «кисло-сладкое жаркое», с черносливом. Теперь со стыдом вспоминаю, что и обед-то мне не нравился (непривычно подслащенный борщ и жаркое без свинины), и я не скрывала свое высокомерное отношение к этой еврейской пище, и к этой бедной хате, и к этой такой «простой», такой малокультурной (но и такой сердечной!) родне. Раза два тетя Рахиль сама к нам приходила, как я думаю, приходила, чтобы узнать, нет ли каких известий о папе. Но с нашей стороны не было ни радостной встречи, ни мало-мальски праздничного или хоть просто теплого приема. Хорошо, если на ее тормошенье и возгласы: «Ларочка-то как выросла! Вылитый Иосиф!» Хорошо, если на это я отвечала хотя бы холодным поцелуем.

Мы потеряли всякий след бабушки и тети Рахили во время войны. Правда, когда мы с мамой вернулись из эвакуации в Харьков, мама пыталась их разыскать, и запросы посылала, и ходила расспрашивать соседей, но все ее попытки остались безуспешными. Скорее всего, тетя Рахиль со старенькой матерью не имели возможности эвакуироваться и, наверное, погибли на Тракторном вместе с тысячами харьковских евреев.

Мой отец читал студентам курс политэкономии. Профессор Иосиф Богораз (с образованием в объеме двухклассного Овручского городского училища плюс посильное самообразование) и рабфаковка Мария Брухман поженились (впрочем, их брак так никогда и не был официально оформлен; тогда было много таких семей). Женившись на маме, папа оставил свою первую семью — жену и дочь Юлю. Когда я была маленькая, Юля иногда приходила к нам в гости, а во время войны следы ее потерялись. Папа, освободившись, пытался разыскать ее и ее мать. Запрашивал разные адресные столы, искал, конечно, по фамилии своей первой жены (Юля была зарегистрирована на фамилию матери), но так и не удалось их найти.