Шадийе Османоглу - Мой отец Абдул-Хамид, или Исповедь дочери последнего султана Османской империи

После целого месяца тягот и лишений из дома для каждого из нас прибыл сундук необходимых вещей. Мы получили постельные принадлежности и некоторые личные вещи, и наше состояние улучшилось. Отцу выделили тысячу лир в месяц на все расходы, включая личную охрану. Из них и нам выделили по десять лир наличными деньгами.

Все горькие впечатления ссылки научили меня истинной свободе, добродетели и искренности. Те дни, когда мы засыпали вповалку на матрасах, набитых сеном и кишащих насекомыми, когда я стирала платье и ждала нагишом, пока оно высохнет, показали мне, насколько пустыми и не имевшими никакой ценности были богатства нашего дворца, роскошные залы, комфортные кровати, двуличные чиновники вроде Джеват-бея, которые падали ниц к нашим ногам.

Быть рядом с отцом, видеть его в добром здравии давало мне в этой ссыльной тюремной жизни новое, незнакомое счастье и наслаждение, которого я не знала во дворце.

Я разгуливала по пустынным коридорам особняка в поношенных платьях с большей гордостью, нежели во дворце. Иногда по ночам я заходила в какую-нибудь пустую комнату, тушила свет, раздвигала ставни и любовалась морем и лунным светом. Я с изумлением и восторгом созерцала бесконечность моря и синий купол неба.

Я думала о своей бедной матери, которую оставила одну, и о том, как истошно кричала она нам вслед. Мне не хватало ее рук и ее тепла. Ах, если бы можно было хоть разок ее обнять, как бы счастлива я была, мечтала я.

Помимо любви к отцу в моем сердце жили и другие тайные и чистые чувства, которые я скрывала. Когда мое сердце начинало переполняться ими, я брала в руки мандолину, которую приобрела в Салониках на деньги, выданные на месяц, и со слезами на глазах выводила свои самые любимые мотивы. Во мне поднимались и жили робкие надежды. Затем я закрывала окно, вытягивалась на матрасе и погружалась в сон.

По утрам, едва проснувшись, я бежала к окнам, к которым охранники проявляли мало интереса, и приоткрывала ставни, стремясь увидеть милое солнце, почувствовать его жар на своем теле.

Наш комендант Фетхи-бей оставался с нами долго. Затем на его место был назначен некто Расим-бей. Когда Фетхи-бей пришел к отцу, чтобы проститься, он сказал: «Эта должность дается мне очень нелегко. Действовать согласно приказам, которые я получаю, мне не позволяет не долг, а моя совесть. Я доволен, что уезжаю отсюда», — и после этих слов он удалился.

Наш новый комендант тоже был неплохим человеком. Мы начали потихоньку проникаться к нему симпатией, как к Фетхи-бею.

Единственная проблема не давала отцу покоя. Заключалась она в том, что пришла пора выдавать меня замуж.

Однажды он позвал Расим-бея и сказал ему об этом. Даже если отцу и не суждено было увидеть замужество дочерей, он желал хотя бы издали знать о том, что они счастливы, и попросил сообщить об этой просьбе правительству Стамбула. В Стамбул написали письмо и стали ждать ответа.

Был канун Курбан-байрама. Офицеры позвали к себе одного из наших и попросили сообщить мне следующую новость: «Передайте ей, так как она старшая из братьев и сестер: в эту ночь под их комнаты будет пущен газ. В открытом море напротив особняка стоит броненосец "Мссудийе". он начнет обстреливать особняк. Особняк вместе с их отцом будет уничтожен. Но детей нам очень жаль, они еще молоды. Пусть в полночь приходят к нам в нашу казарму. Мы их укроем».

Достаточно иметь хоть немного сообразительности, чтобы понять, насколько это был омерзительный и подлый обман. Бедняга евнух, приняв это все за чистую монету, страшно разволновался за отца.

Я ответила ему: «Какой бы ни была судьба нашего отца, она будет и нашей. Я хорошо понимаю, в руки каких людей я попала в тюрьме. А между тем я девушка, которая в жизни ничего не боится, поэтому у меня нет возможности принять предложение побега. Так им и передайте!»

Истинной целью этих людей было заманить нас на ночь в солдатскую казарму, распространить об этом сплетни, лишить нас чести и унизить таким образом отца. Хвала Аллаху, ничего подобного не произошло.

Разрешение на мое возвращение в Стамбул от правительства пришло, о чем Расим-бей сообщил отцу. Я переживала самые горькие минуты своей жизни. Мне предстояло снова на поезде вернуться в Стамбул, экипаж ждал у дверей. Мы в слезах обнялись и расцеловались с отцом, с которым стали в дни изгнания так близки. Дав наставления и произнеся благословляющие молитвы, отец чуть не бегом скрылся у себя в комнате, а я, обнявшись со своими близкими, со слезами на глазах распрощалась со всеми товарищами по несчастью. Когда я была готова выйти из дверей особняка, Расим-бей подошел ко мне и произнес: «По требованию правительства Стамбула в той комнате вас обыщут» — и отвел меня в отдельную комнату. Внутри я увидела троих женщин. «Эти дамы — наши свахи. Вы снимете ваше платье, и они осмотрят вас со всех сторон, — велел Расим-бей. — После осмотра вы наденете другую одежду, остальные вещи оставите здесь».

Я хотела было оказать сопротивление, но это было унизительно и безнадежно, и свахи сделали то, что он сказал. Они в точности выполнили приказ своего командира. Мне пришлось раздеться. Я была словно рабыня в их руках. Они могли сделать со мной все, что хотели. Я была беззащитна и бессильна. Они осматривали даже самые интимные места. Однако описание подробностей может вызвать у читателей чувство стыда.

Те женщины, которые должны были меня сопровождать, также были осмотрены очень тщательно. Меня обыскивали для того, чтобы убедиться, что я не везу в Стамбул никаких тайных писем или посылок от отца. У меня были очень длинные волосы, и они осматривали каждый волосок, но кому я могла пожаловаться? Я предпочла молчать. После того как стемнело, мы сели в экипаж и прибыли на вокзал, а оттуда на особом поезде отправились в Стамбул.

На станции Сиркеджи меня встретила мама. Наша разлука длилась ровно год, но для нас обеих это время казалось веками. Встреча вышла радостной и грустной одновременно. Мы остались за воротами родного дворца, где мама прожила долгие годы, а я всю жизнь. Теперь у нас был особняк в Нишанташи [32] Нишанташи – привилегированный район в центре европейской части Стамбула. , нам предстояло жить там.

Первым делом я написала нашему коменданту Расим-бею, чтобы осведомиться об отце. Спустя неделю я получила его ответ. Расим-бей сообщал, что с отцом все в порядке, он доволен и просит, если возможно, прислать ему одеколон «Жан Мари Фарина», которым он всегда пользовался. Я тут же купила запас одеколона и отправила со вторым письмом. Обрадовалась, когда узнала, что отец все получил, пребывает в добром здравии и очень доволен посылкой.

На второй месяц проживания в Нишанташи я начала горько тосковать по отцу. Тоска заполняла мой разум и сжимала сердце. Я-то теперь могла общаться с внешним миром и гулять среди людей, а он оставался узником.