Николай Белоруков - Боевыми курсами. Записки подводника

В море мы вышли 28 ноября. На брекватере порта стояла моя жена с дочурками, впервые провожая нас в боевой поход. До сих пор я выходил в море, что называется, с легкой душой, а тут, когда смотрел на их обдуваемые северным ветром фигурки, что-то защемило в груди… В исходе задания сомнений не было, в этом отношении я был уверен в себе и экипаже, все-таки боевой опыт — великое дело. Просто, видимо, я успел привыкнуть к дочуркам и жене, к давно забытой семейной обстановке и стал немало беспокоиться об их судьбе.

Потянулось время размеренных вахт нового боевого похода. Хочу отметить, что первые дни плавания в боевом походе всегда бывали труднее последующих, потому что после нескольких недель, а порей и нескольких месяцев пребывания в базе личный состав привыкал к новому распорядку дня, к режиму вахты и отдыха и непривычным нагрузкам. Адаптация занимала несколько дней, но невероятным усилием воли экипаж преодолевал утомление и ни на секунду не ослаблял бдительность во время боевой вахты.

Отработанный новый распорядок походной жизни повышал боевую готовность корабля в целом, но длительный срок боевого похода, естественно, усиливал утомление экипажа.

Интенсивная качка, перепады температуры (от очень низкой до очень высокой) под водой, чрезмерная усталость, воздух, загрязненный парами масла, топлива и кислоты из аккумуляторной батареи, стесненность в отсеках, многодневное отсутствие солнечного света и нормального ритма дня и ночи, а также резкие перепады давления при маневрировании под водой крайне отрицательно влияли на самочувствие личного состава и на здоровье в целом.

После погружения подводной лодки и длительного пребывания под водой люди испытывали недостаток воздуха, так как запаса естественного воздуха, остававшегося внутри прочного корпуса, хватало лишь на несколько часов. Затем приходилось включать специальные регенерационные установки, очищающие воздух от углекислого газа, и увеличивать объем подаваемого кислорода до нормы. Однако, поскольку эти запасы были невосполнимы, мы строго их учитывали и использовали очень ограниченно, чтобы сберечь на случай аварии или длительного преследования противником.

Боевая позиция в Каркинитском заливе была отведена на несколько миль южнее того места, откуда мы в октябре 1941 года обстреливали Перекоп. Район был мелководный, с наибольшей глубиной моря до 80 метров, но чаще плавать приходилось на совсем небольшой глубине, едва предохраняющей от таранного удара. Не любил я эти мелководные районы, что и говорить. То ли дело глубины моря свыше 100 метров — широкий простор для маневрирования под водой! Но долго сетовать бессмысленно, нужно выполнять боевую задачу.

Несмотря на начало зимы, погода установилась тихая: слегка дул норд-ост, море — 2 балла, по небу плыли редкие облака. На рассвете 1 декабря мы вошли в Каркинитский залив и заняли боевую позицию. В скором времени на небе появились огромные стаи немецких транспортных самолетов. Они шли над морем очень низко, группами по 10–15 машин. На темных силуэтах были отчетливо видны черные кресты в белой окантовке. Это был своеобразный воздушный мост. Да, трудно становилось немцам в Крыму, очень трудно… Наступила пора справедливого возмездия!

На следующий день вахтенный офицер обнаружил две быстроходные десантные баржи и одну шхуну в охранении четырех сторожевых катеров, в придачу над ними барражировали два немецких самолета. Мы легли на боевой курс и пошли в торпедную атаку. При очередном подъеме перископа я увидел, как один сторожевой катер идет прямо на нас. Я приказал увеличить ход и нырять на 25 метров.

Мы погрузились лишь на 24 метра, а из первого и второго отсеков уже стали поступать доклады о том, что подводная лодка касается днищем грунта. Мы были вынуждены застопорить ход, чтобы не разбить корабль, и плавно легли на дно. Стрелка глубиномера в центральном посту застыла на отметке 25 метров.

Над нами прошел сторожевой катер, который сначала удалился от нас, а затем — вернулся. Все члены экипажа, где бы кто не находился — в центральном посту, в боевой рубке, в носовых или кормовых отсеках, — с напряжением следили за шумом винтов, которые необычно громко передавались на корпус во всех отсеках. Сниматься с грунта было нельзя: трение днищем о грунт и вращение винтов тут же нас демаскируют. Однако оставаться в положении «страуса», мягко говоря, тоже было неприятно. Я сосредоточился на докладах акустика, который следил за шумом винтов катера. Акустик Ферапонов, весь обратившийся в слух, вдруг с явным беспокойством доложил:

— Сторожевой катер точно над нами! Застопорил ход…

В центральном посту все умолкли, освещение погасили, оставили только несколько лампочек на жизненно важных постах управления — все обреченно ждали неминуемой бомбежки.

И вдруг акустик доложил:

— С катера на палубу подводной лодки бросают какую-то мелочь…

Все переглянулись и замерли на своих местах — непредсказуемость врага изнуряла сильнее ожидания бомбежки.

— Уточнить, какую мелочь бросают фашисты, серебряную или медную, — вполголоса запросил я акустика.

От этой шутки в центральном посту все ожили, на лицах заиграли улыбки, но все же беспокойство не оставляло экипаж. Все продолжали внимательно вслушиваться в доклады акустика. В других условиях слова о «падающей мелочи» не привлекли бы ничьего внимания, но теперь, когда эти непонятные звуки исходили от противолодочного корабля, зависшего всего в нескольких метрах над головой, они, разумеется, приковали к себе мысли всего экипажа.

Медленно, очень медленно тянулось время. Порой казалось, что оно вообще остановилось. Много надо иметь терпения и выдержки, чтобы продолжать бездействовать. Но вот с катера вроде уже прекратили бросать жестянки, и, по-моему, катер даже дал малый ход. Иду во второй отсек к акустической рубке, чтобы самому убедиться в нежданном избавлении. Подойдя к двери рубки, я просунул голову в дверной проем (рубка у акустика столь мала, что другой человек вынужден помещаться в проходе), похлопал Ферапонова по плечу, надел вторые наушники и сам стал прослушивать подводную среду: шумов катера не слышно и, как говорят акустики, горизонт чист.

Дольше оставаться на фунте было бессмысленно: день уже клонился к вечеру, да и отлеживаться на мелководье, дожидаясь очередного «охотника», было бы равнозначно самоубийству, поэтому я решил срочно всплывать.

Личный состав занял свои места по всплытию, командир отделения трюмных Александр Быков запустил главный осушительный насос, откачивающий воду из уравнительной цистерны за борт. Дрогнули стрелки глубиномеров. Подводная лодка медленно оторвалась от грунта и стала всплывать: глубина — 24 метра… 23 метра… 20 метров…