Чарльз Р Кросс - Тяжелее небес. Жизнь и смерть Курта Кобейна, о которых вы ничего не знали прежде [litres]

Когда Курт отложил ручку, была исписана вся страница, кроме двух дюймов. Чтобы набросать записку, потребовалось три сигареты. Слова давались нелегко, в них были ошибки и незаконченные предложения. У него не было времени переписать это письмо двадцать раз, как он переписывал многие письма в своих дневниках. На улице светало, и нужно было действовать, пока не проснулся остальной мир. Он подписался: «Мир, любовь, сочувствие. Курт Кобейн», написав свое имя печатными буквами вместо того, чтобы поставить подпись. Курт дважды подчеркнул слово «сочувствие»; это слово упоминалось в его письме несколько раз. Курт написал еще одну строчку: «Фрэнсис и Кортни, я буду рядом с вами» – и сунул бумагу и ручку в левый карман пиджака. По стерео Стайп пел Man on the Moon («Человек на Луне»). Курт всегда любил Энди Кауфмана – еще в средней школе в Монтесано его друзья смеялись, когда Курт пародировал Латку из «Такси».

Курт встал с кровати, подошел к шкафу и снял со стены доску. В этой потайной каморке лежали бежевый нейлоновый оружейный футляр, коробка с патронами и коробка из-под сигар Tom Moore. Он поставил доску на место, положил патроны в карман, взял коробку из-под сигар и взвалил тяжелый дробовик на левое плечо. В стенном шкафу в коридоре он прихватил два полотенца; ему они не нужны, но кому-нибудь – пригодятся. Сочувствие.

Курт тихо спустился по девятнадцати ступеням широкой лестницы. Он находился в нескольких футах от комнаты Кали и не хотел, чтобы кто-нибудь его заметил. Все это было продумано и намечено с той же тщательностью, которую Курт вкладывал в обложки своих альбомов и клипы. Там будет кровь, много крови, и беспорядок, которого он не хотел в своем доме. Больше всего ему не хотелось оставаться там и оставлять дочь наедине с кошмарами, которые мучили его самого.

Направляясь на кухню, Курт прошел мимо дверного косяка, где они с Кортни отмечали рост Фрэнсис. Сейчас там была только одна линия, маленькая карандашная пометка с ее именем в 31 дюйме от пола. Он никогда не увидит более высоких отметок на этой стене, но он был убежден, что без него жизнь дочери будет лучше.

На кухне Курт открыл дверцу холодильника из нержавеющей стали Traulson стоимостью 10 000 долларов и схватил банку рутбира Barq’s, стараясь не выпускать из рук дробовик. Неся свой немыслимый груз – рутбир, полотенца, коробку с наркотиком и дробовик, которые позже будут найдены в причудливой кучке, – он открыл дверь на задний двор и прошел через внутренний дворик. Рассвет был близок, и туман повис над самой землей. Почти каждое утро в Абердине было таким же: сырым, дождливым, промозглым. Курт никогда больше не увидит Абердин; никогда не поднимется на вершину водонапорной башни на холме «Думай обо мне»; никогда не купит ферму в округе Грейс-Харбор, о которой он так мечтал; никогда больше не проснется в приемной больницы, притворяясь убитым горем посетителем, только для того, чтобы найти теплое место для сна; никогда больше не увидит мать, сестру, отца, жену или дочь. Курт прошел двадцать шагов до оранжереи, поднялся по деревянным ступенькам и открыл заднюю французскую дверь. Пол был покрыт линолеумом: его будет легко отмыть. Сочувствие.

Он сидел на полу однокомнатной постройки и смотрел на входную дверь. Никто не мог увидеть его здесь, разве что если забраться на деревья за его имением, что было маловероятно. Последнее, чего ему сейчас хотелось, так это чтобы случилась какая-нибудь фигня, из-за которой он мог остаться овощем, что причинит ему еще большую боль. Два его дяди и двоюродный дедушка совершили такую же ужасную прогулку, и, если им это удалось, Курт знал, что тоже сможет. У него были «гены самоубийцы», как он шутил со своими друзьями в Грейс-Харбор. Он никогда больше не хотел видеть больницу изнутри, больше не хотел, чтобы доктор в белом халате ощупывал его, не хотел чувствовать эндоскоп в своем больном желудке. Он покончил со всем этим, покончил со своим желудком. Хуже быть уже не могло. Как великий кинорежиссер, он спланировал этот момент до мельчайших деталей, репетируя эту сцену как режиссер и как актер. За эти годы было много генеральных репетиций, происходящих то ли случайно, то ли намеренно, как в Риме. Это всегда было тем, что он хранил в глубине своего сознания, как драгоценный бальзам, как единственное лекарство от боли, которая его не покидала. Его не волновала свобода от нужды. Курт хотел освободиться от боли.

Курт сидел и думал об этих вещах на протяжении многих минут. Он выкурил пять сигарет Camel Lights и сделал несколько глотков рутбира.

Он достал из кармана записку. В ней еще оставалось немного места. Курт положил ее на пол, покрытый линолеумом. Ему приходилось писать большими буквами, которые были не очень ровными из-за поверхности, на которой он сидел. «Пожалуйста, Кортни, продолжай жить ради Фрэнсис, ради ее жизни, которая будет намного счастливее без меня. Я люблю вас. Я люблю вас». Эти последние слова, написанные крупнее, чем что-либо другое, завершали лист. Он положил записку поверх кучи земли и проткнул ручкой посередине, так что она, как штык, удерживала бумагу на месте.

Курт вынул дробовик из мягкого нейлонового чехла. Он аккуратно сложил чехол, как маленький мальчик, убирающий свою лучшую воскресную одежду после церкви. Он снял пиджак, положил его на чехол, а сверху – два полотенца. Ах, сочувствие, приятный дар. Курт подошел к раковине, налил немного воды для того, чтобы приготовить в кастрюльке наркотики, и снова сел. Он открыл коробку с 25 патронами, вынул три и вставил их в магазин дробовика, а затем передвинул затвор «Ремингтона» так, чтобы один заряд оказался в патроннике. Он снял его с предохранителя.

Курт выкурил свою последнюю сигарету Camel Light и сделал еще один глоток Barq’s.

День обещал быть пасмурным. Таким же, как тот, в который Курт впервые пришел в этот мир, 27 лет 1 месяц и 16 дней назад. Однажды в своем дневнике он попытался рассказать историю этого самого первого момента своей жизни. «Моим первым воспоминанием был светло-зеленый кафельный пол и очень сильная рука, державшая меня за лодыжки. Эта сила дала мне понять, что я больше не нахожусь в воде и не могу вернуться назад. Я пытался брыкаться и извиваться, чтобы вернуться обратно, но он просто держал меня, застрявшего во влагалище моей матери. Он словно дразнил меня, и я мог чувствовать слизь и кровь, испаряющиеся и сжимающие мою кожу. Реальность поглощала меня кислородом, и этот стерильный запах дал понять, что я больше никогда не вернусь обратно. Ужас, который больше никогда не повторится. Зная, что это успокаивает, я начал свой первый ритуал решения всех проблем. Я не плакал».

Курт взял коробку из-под сигар и вытащил маленький пластиковый пакетик, в котором лежал мексиканский наркотик «черная смола» на 100 долларов. Чрезвычайно много наркотика. Он взял половину, кусок размером с ластик для карандашей, и уложил его на ложку. Методично и умело он приготовил наркотик и шприц, воткнул его чуть выше локтя, недалеко от своей татуировки «К». Потом Курт сложил все это обратно в коробку и почувствовал, как быстро начинает отдаляться от этого места. Джайнизм проповедовал, что существует тридцать небес и семь адов, которые пронизывают всю нашу жизнь. Если ему повезло, это был бы его седьмой, и последний, ад. Он отложил свои инструменты, плывя все быстрее и быстрее, чувствуя, как замедляется его дыхание. Теперь нужно было спешить: все вокруг было как в тумане, и аквамариновый оттенок обрамлял каждый предмет. Курт схватил тяжелый дробовик и приставил его к открытому рту. Он был уверен, что будет громко. И затем он умер.