Морин Орт - Убийство Джанни Версаче

Недолгий, но сногсшибательный успех Версаче был обусловлен во многом его стремлением опрокинуть устоявшиеся понятия о высоком статусе и хорошем вкусе. «Он [Версаче], по сути, возвел вульгарность в ранг закона, — писала модный критик Холли Брубах. — Все эти попугайские цвета и барочные принты, все эти псевдоантичные мотивы — всё это дурно пахло „новыми деньгами“, а ему нравилось в них купаться, гордо реять на их мутной волне, швырять их пачками в лицо каждому, кто выскажет хотя бы тень недоумения или недостатка уважения. До Версаче нувориши уповали на то, что со временем освоятся и уподобятся старым денежным мешкам; он это тенденцию переломил и обернул вспять».

Человека, столь горячечно озабоченного идеей собственного возвышения, каковым являлся Эндрю Кьюненен, подобная атмосфера не могла не взбесить. И сказочная пошлость здешних вечеринок не могла не оскорблять его возвышенного, как у любого нарцисса, чувства прекрасного. Вульгарный материализм Версаче всё опошлял.

Ну и главное, оба были южными итальянцами по крови: Версаче — калабрийцем, Эндрю — наполовину сицилийцем. Оба были к тому же и уроженцами южных портовых городов, воспитанными в глубоко религиозной римско-католической атмосфере. Оба начинали самостоятельную жизнь с нуля, хотя у Версаче не было даже такого задела, как привилегированная Епископская школа в качестве альма-матер. И однако же вот он, Версаче, в окружении семьи, которой гордится и от которой ему нет и не было нужды скрывать свою нетрадиционную сексуальную ориентацию; вот любящий многолетний партнер всегда при нем; вот богатства всего мира у его ног, включая роскошные дворцы с панорамными видами из окон, которые по первому зову можно наполнить сонмами ангелоподобных мальчиков. За исключением мальчиков, о которых Эндрю в отрочестве не помышлял, жизнь Версаче была, по сути, воплощением мечтательного определения понятия «успех», сформулированного тринадцатилетним Кьюнененом в анкете-заявлении о приеме в Епископскую. Версаче, казалось, с непринужденной легкостью набрел на клад с золотыми слитками, отыскать который так долго и тщетно надеялся отец Эндрю.

Вынужденно затаиваясь в гостиничном номере-клоповнике, питаясь там всухомятку и отваживаясь появляться на улице лишь с наступлением темноты, Эндрю имел массу времени для размышления и разжигания в себе ярости. Отслеживая в СМИ передвижения Версаче по городу и читая о его пышной жизни на Южном берегу, Эндрю всё больше понимал, что нет ничего невозможного в том, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте и приблизиться к Версаче на расстояние вытянутой руки. В статье об образе жизни Версаче на вилле Casa Casuarina , опубликованной в Vanity Fair , один из подзаголовков гласил: «Стиль жизни Версаче — умопомрачительная квинтэссенция этики потребления. Подтекст — абсолютная свобода». А Эндрю был загнан в угол и обложен флажками.

«Эндрю явно был готов двигать булками за деньги. Я это с первого момента понял, как его увидел. И он был вечно на дозе. Я его и подсадил. На это дело он не скупился», — рассказывает Ронни, сорокатрехлетний постоялец Normandy Plaza с небесно-голубыми глазами и свалявшимися светлыми волосами — ходящий по улицам, как правило, босиком ВИЧ-инфицированный наркоман, живущий на пособие по инвалидности. С Эндрю они виделись практически ежедневно, пока Кьюненен скрывался в Майами-Бич от ФБР и полиции. Ронни много где бывал и хорошо знал уличную жизнь в окрестностях гостиницы. В 1997 году он снимал номер вскладчину с одной лесбиянкой и обычно проводил на улице время, когда соседка спала. Поэтому он и не мог не обратить внимания на постоянно припаркованный прямо перед гостиницей красный пикап с южнокаролинским номером; он вообще, похоже, никогда не уезжал, поскольку, выходя в пять-шесть часов утра на крыльцо гостиницы с чаем, Ронни всегда видел его там. Частенько видел он и самого Эндрю: «В любое время суток этот парень выходил из гостиницы, озираясь по сторонам, в бейсболке и темных очках. Я всякий раз здоровался: „Привет, всё путём?“ Наконец он подошел, спросил:

— Где тут крэк взять можно?

— Пойдем, покажу».

По прибытии Эндрю предъявил менеджеру гостиницы Мириам Эрнандес французский паспорт и водительское удостоверение на имя двадцатисемилетнего Курта Мэтью Де-Марса. Настоящий Курт Де-Марс был из числа последних приятелей Эндрю по Калифорнии.

Мириам Эрнандес — добродушная кубинка лет шестидесяти, работающая на ресепшене Normandy Plaza и никуда оттуда на протяжении своей многочасовой смены не отлучающаяся. 12 мая около 20:00 Эндрю впервые вошел в гостиничный холл в той самой одежде, которую и проносит бессменно на протяжении всех двух месяцев своего пребывания в Майами-Бич: шорты, спортивная майка без рукавов, сандалии без задника и небольшой походный рюкзак за спиной. Он представился туристом и заплатил за одну ночь в номере 116 тридцать долларов плюс налог. Мириам — хозяйка милая, но строгая в вопросах оплаты. Гостиница принимает только наличные. «На следующее утро я ему позвонила в номер в десять утра, пожелала доброго утра и спросила, как он. В десять тридцать он подошел и заплатил еще за сутки. В восемь вечера вышел в город, чтобы где-нибудь перекусить». По такому расписанию прошло три дня. На четвертый день Эндрю поинтересовался недельными расценками. «Хотел тут квартирку подыскать, — объяснил он Мириам, — ничего подходящего нет».

Тогда она предложила ему номер получше для постоянных жильцов, по соседству с Ронни на втором этаже за 32,50 долларов в сутки плюс налог. За телефон Эндрю платить не захотел и попросил его отключить. После этого он стал ежедневно спускаться в десятом часу вечера купить еды. Поужинав в номере, уходил из гостиницы повторно в одиннадцатом часу, надолго ли — неизвестно. «Обратно он мимо меня больше не возвращался. В девять вечера мы открываем калитку, ведущую на пляж, — объясняет Мириам. — И через нее можно хоть всю ночь ходить туда-обратно, не заглядывая сюда. Как-то вечером он спросил меня, как бы ему постирать вещи. „А стиральным порошком не богаты?“ Я даже вздрогнула — настолько невиданно очаровательная у него оказалась улыбка. И зубы идеальные». За все время до этого Мириам не видела, чтобы Эндрю хоть раз улыбнулся. «Очень одиноким выглядел, — говорит она. — Ни разу никого в гости не привел, с другими постояльцами совершенно не общался». Мириам, похоже, была совершенно не в курсе тайных дел Эндрю и Ронни.

Эндрю регулярно покупал кокаиновый крэк у дилера по имени Лайл порциями за десять, сорок или сто долларов (последняя весила два с небольшим грамма). «Ему определенно нравилась эта дурь, — говорит Лайл. — В основном крэк ему продавала пара девочек, которые на меня работают. Но и сам я с ним раз десять точно встречался. Приходил он к нам через день. Был всегда какой-то зашуганный, то и дело озирался, оглядывался через плечо». Итак, Эндрю тратил на крэк несколько сотен долларов в неделю, но вопросов, откуда у него деньги, продавцы ему, понятное дело, не задавали. «Через меня тридцать-сорок покупателей в неделю проходит, — говорит Лайл. — Он просто был одним из них. Мне было совершенно все равно, кто он такой. Есть деньги — бери товар». «Эндрю вписывался в местный пейзаж до полной неприметности. Держался всегда один, — рассказывает Ронни и добавляет: — Натуралам кажется, что мир геев такой же, как и привычный им. А на самом деле в мире геев всё иначе: если ты обо мне заботишься, то и я о тебе всегда позабочусь. В гей-сообществе все мы так тесно переплетены между собой, что образуем единую ткань, особый народ… Но мы не любим об этом распространяться».