Эдуард Сагалаев - Когда журналисты были свободны

Да, мы сблизились с ним вопреки. Он был старше, я – статуснее (должность заместителя главного редактора в те годы значила многое: даже если ее занимал полный идиот, перед ним нужно было кланяться).

Ворошилов не кланялся – он учил. Приглашал к себе домой, объяснял телевизионные тонкости, злился, если я не понимал с первого раза… Может, у него по отношению ко мне были какие-то отцовские чувства – не знаю. Но мы с ним были абсолютно на равных. Иногда я даже давил на него и приказывал. Собственно, ни одно из моих приказаний не было выполнено. Мы всегда находили какой-то компромисс. И он мог отстоять свои убеждения, доказать, что это правильно.

Про телевидение много спорили.

– Я докажу, что человек в эфире – это не «говорящая голова», что это интересно! – сказал он однажды.

– Как? Вы же сами – любитель массовых действий, передач с неожиданными поворотами сюжета. А когда человек сидит и говорит…

– Я не просто любитель массовых действий! – вспылил Ворошилов. – Я еще и понимаю телевидение! И докажу вам: человек в кадре – это не обязательно «говорящая голова»!

Противоречить было бесполезно. Во-первых, я понимал: он выиграет. Во-вторых, стало интересно увидеть, что он придумал.

Передачу он назвал «Рассказы о профессиях». Казалось бы: что может быть скучнее слесаря, на протяжении сорока минут рассказывающего, каково это – работать слесарем. Или инженера. Или даже библиотекаря. Говорящая голова – она и есть говорящая голова.

Редкий случай – Ворошилов намеренно изменил любимому прямому эфиру с передачей, которую монтировали в студии. Но как он это делал!

Шла запись его интервью с рабочим-трубоукладчиком. Человек всю жизнь клал трубы – большие, маленькие, в земле, на земле…

– Тебе страшно бывает? – Ворошилов смотрел на рабочего с почти отеческим сочувствием.

– Да нет, – рабочий смущался перед камерой, пытался подбирать слова. – Чего там бояться.

– А когда на высоте работаешь?

– Нет, не страшно.

– А представь: страховки нет, ветер сшибает с ног… – Ворошилов рисовал самую сложную ситуацию, какая только могла возникнуть. И рисовал так точно, что по лицу рабочего становилось понятно: с ним такое было. Он вот именно такое сейчас вспомнил.

– Да, вот тогда было страшно. Мы тогда с мужиками… – рабочий уже не подбирал слова, говорил как есть, перебивая сам себя.

Все, что записывалось до этого, Ворошилов безжалостно вырезал. А слова про «страшно» давал в эфир.

В его передачах на лицах людей читалась такая буря искренних эмоций, что каждый выпуск мы смотрели как документальный фильм. А может быть, даже художественный.

Ворошилов не стеснялся задавать вопросы настолько провокационные, что казалось – еще чуть-чуть, и вместо ответа получит кулаком в лицо. Но вместо этого он получал эмоции героя на их пике.

Он мог спросить: «А ты, наверное, из-за своей профессии… ну вредное же производство, да? Наверное, ты уже импотент». – «Я импотент?! – возмущался рабочий. – Да у меня там была такая любовь!» И вопрос, и начало ответа при монтаже вырезались. А про любовь Ворошилов оставлял.

Его герои плакали в кадре. Смеялись в кадре. Возмущались в кадре. Они жили в кадре. И, наверное, тихо ненавидели Ворошилова.

Он и сам, кстати, к людям относился без особой любви. Нет, пожалуй, я неправильно выразился. Человек был для Ворошилова предметом колоссального интереса. Но это был интерес исследователя, интерес режиссера, интерес того, кто над человеком, а не рядом с ним.

Человеческие страсти и слабости – как их показать? Как вытащить? Как показать изменения? А люди-герои… Что ж, он умел лепить героев – особенно это было хорошо видно в «Что? Где? Когда?». Он видел, на кого можно сделать ставку. Находил тот характер, которому подойдет образ интеллектуального супермена. И делал их – Друзя, Бялко, Двинятина… Режиссер человеческого телевидения.

– Не могу работать с людьми, – признался Ворошилов однажды. – Когда был режиссером в театре, шел на репетиции с актерами, меня рвало в подворотнях, потому что я понимал: сейчас придется общаться с теми, кто меня не понимает, а я не хочу понимать их.

Телевидение создало для него тот счастливый барьер между ним и другими. Он руководил людьми из-за кадра. Из аппаратной. Из ПТС. Из своего мира.

– Заходите. – Ворошилов открыл дверь своей квартиры… и я замер на пороге.

Впереди была чернота. Полная, бесконечная чернота. Черные стены. Черный пол. Черный потолок. Красная лампа на столе.

– Это… – Я постарался найти слово, какое подошло бы, чтобы выразить мое недоумение, смешанное с удивлением, ужасом, шоком и чем-то еще неназванным, чему, кажется, до сих пор не придумали определения.

– Заходите, заходите, – он махнул рукой, словно не заметив моей реакции.

Его квартира была еще более необычной, чем он сам (хотя куда уж больше?).

Кровать отделялась черной бархатной портьерой. На черных стенах – приколотые булавками желтые листочки. Сотни листочков. На каждом – короткая запись: он фиксировал идеи, которые приходили ему в голову. Воплотил далеко не все.

Окна закрыты плотными шторами. Он сидел в этой квартире часами – один. Как ученый в своей лаборатории. Иногда, если возникала потребность в какой-то «бытовухе», звал Веру.

Вера – это его мама, но «мама» он ей не говорил, только Вера. Она обожала его так, как могут обожать только матери… Пожалуй, Вера была практически единственным человеком, с кем он мог серьезно советоваться.

Но даже с ней он советовался невсерьез – как будто шутит. Хотя оба понимали: разговор идет важный.

У Ворошилова было прозвище – Сова. Еще до «Что? Где? Когда?», до филина на заставке – он уже был Сова. Он сидел в своей квартире как филин – один, в окружении собственных мыслей. И у него не было авторитетов на телевидении. Я вообще поначалу казался ему досадным препятствием, чем-то вроде плохой погоды: ее можно не принимать всерьез, но с ней приходится считаться. А потом словно щелкнуло что-то – я вдруг стал ему интересен.

Настолько, что он впустил меня в свою квартиру. Здесь мало кто бывал – Ворошилов тщательно оберегал свое одиночество. И я, пожалуй, понимаю, что это было за чувство – то самое, непонятное, из смеси эмоций, которые охватили меня, когда я впервые переступил порог его квартиры.

Это была гордость – за то, что Ворошилов мне открылся.

Мы говорили обо всем: о жизни, о женщинах… Но чаще всего – о телевидении. Его настоящей страстью было ТВ.

Из-за «Что? Где? Когда?» мы чуть не разругались. Шел 1975 год. Ворошилов снял несколько выпусков семейной викторины. Забавная и необычная, эта викторина так и осталась на уровне обычного ворошиловского эксперимента. Другой режиссер, может, гордился бы ею до выхода на почетную пенсию, но Ворошилов, попробовав с семьями, понял: не то. Ему был нужен азарт, борьба, битва, эмоции на пике.