Эдуард Сагалаев - Когда журналисты были свободны

Но я видел: программу он не закроет. При всем его брюзжании – он тоже любит «Что? Где? Когда?».

Вообще, Лапин – сложная фигура. Он казался чиновником, застегнутым на все пуговицы, закрытым щитом партийных циркуляров. На самом деле человек этот был далеко не прост.

У него дома хранилась коллекция джазовой музыки. Его образованность и эрудиция позволяли ему хвататься за голову при ответах знатоков – потому что он-то зачастую правильные ответы давал сразу после оглашения вопроса. Но при этом он и окружающих зачастую оценивал через призму «эрудит/не эрудит».

Меня он очень долго в упор не замечал. Считал меня «мальчиком из Средней Азии», да еще и из ЦК комсомола. А как из Средней Азии и из ЦК комсомола может появиться что-то достойное его внимания?

Лишь через несколько лет после моего назначения мы с ним вместе поехали в Балаково на встречу с избирателями. В купе было тихо и сумрачно, и он, ни к кому не обращаясь, прочитал строчку из Пастернака: «Пью горечь тубероз, небес осенних горечь…»

– «Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, рыдающей строфы сырую горечь пью…» – рефлекторно подхватил я… И он вдруг увидел во мне человека.

И что-то прочитал из Ахматовой. А я продолжил.

И что-то прочитал из Цветаевой. А я продолжил…

И он вдруг начал со мной разговаривать – как с человеком, достойным уважения. Еще пять минут назад он меня воспринимал как штафирку какого-то, и вдруг – такая перемена. В умении чувствовать людей Лапину, конечно, было очень далеко до Мамедова. А в умении творить – до Ворошилова.

Когда вышел первый выпуск «Что? Где? Когда?», я понял, что – вот, Ворошилов нашел свою идеальную форму. И он тоже понял, что нашел.

Это колоссальная редкость – чтобы телевизионная программа стала явлением в жизни страны. Причем не одного, а нескольких поколений. Она появилась при социализме, прошла перестройку, распад Союза, «дикий капитализм» 90-х, «гламур» нулевых, «телевизионный негативизм» нашего времени…

Еще Владимир Ильич Ленин говорил: всё, что касается миллионов, становится политикой. Футбол – это политика, «КВН» – это политика, «Что? Где? Когда?» – это политика. Потому что это меняет сознание людей.

И «Что? Где? Когда?» действительно изменила сознание людей. На телевидении появился «живой интеллект». До игры интеллект воплощали Капица, Лев Николаев. То есть ум был прерогативой конкретных людей, профессоров. А тут появились какие-то ребята-студенты, которые не просто проявляли интеллект – они мыслили в кадре, думали в кадре, более того – думали быстро! Это ведь совершенно не советское, не совковое действо… Ведь в Советском Союзе как было принято думать? Вызвали человека, а еще лучше – посадили его и сказали: думай. Как с Королевым. А тут в свободном режиме люди думают и импровизируют. Мозговой штурм, абсолютно не свойственный советской действительности. «С нами тот, кто все за нас решит» – вот что было лозунгом, девизом и частью устоев государства: думать должны начальники, а подчиненные – исполнять.

И вдруг такая история. Конечно, никто, переживая за знатоков, не считал, что на их глазах харизматичные студенты подрывают устои советского строя. Но это как лед, который подтаивает – постепенно, незаметно, плавно, а потом – бах! И нет его.

И я думаю, что в процессе, который потом начался и который назвали горбачевской перестройкой, в подготовке этого процесса, в том, что молодежь активно включилась в него… – есть определенная роль «Что? Где? Когда?». Может быть, перестройка возникла потому, что почва для нее была подготовлена, – и одним из моментов, раскрепощавших умы, была эта игра.

Она разрешала людям не только думать. Ошибаться! Оказалось, ошибаться – можно! Ошибаются – все! И это – не стыдно!

Да, игра стала событием. В стране, где за год могло не произойти ни одного события (если верить официальной хронике), появилась игра.

Внутри нее всегда что-то происходило: знатоки выигрывали, проигрывали, менялись правила – порой по ходу игры. Ворошилов сам говорил: единственное правило, которое будет неизменным, состоит в том, что ведущий игры имеет право в любой момент изменить любое правило.

Жанр «Что? Где? Когда?» он определял как документальный спектакль, хотя мне всегда казалось, что это – телевизионная феерия.

Ведь суть игры – не в вопросах и ответах. Да, вопросы были заковыристые, ответы – неожиданные. Но это лишь каркас, форма.

– Главное – форма! – Ворошилов разбирал письма с вопросами. – На телевидении главное – форма, Эдуард Михайлович, запомните, главное – это форма! Она – как арба, на которую можно грузить все, что хочешь.

Он нашел эту форму. И грузил на нее все, что хотел. Вообще, придумать форму – считалось особым шиком. Еще одной не менее гениальной формой был «КВН». И он, как и «Что? Где? Когда?», породил множество клубов, объединений, движений… Потому что была форма – и ее каждый мог повторить.

Однажды мы сидели с Ворошиловым у него дома. В той самой его черной квартире с красной лампой и стенами, завешанными желтыми стикерами. Настроение Владимира Яковлевича было лирически-приподнятым.

– У меня есть заветный сундучок, в котором лежат неиспользованные телевизионные формы, – сообщил он. – Знаете, сколько всего их существует в природе?

– Сколько? – Я сделал вид, что приготовился записывать.

– У Би-би-си, думаю, штук двадцать. А всего их – пятьдесят. – Ворошилов улыбнулся.

– А у вас сколько? – Я уже понял, к чему он клонит.

– У меня пятьдесят. У Би-би-си двадцать, а у меня – пятьдесят, – он обвел взглядом стену со стикерами. – Иногда я вынимаю их из сундучка, по мере того как они созревают, смотрю… некоторые использую. Пока только некоторые.

Он умер в 2001 году. И я до сих пор жалею, что он, увлекшись «Что? Где? Когда?», не достал все свои формы из этого сундучка. Я не знаю, сколько их у Би-би-си. Но верю, что в природе их – пятьдесят. Ровно столько, сколько было у Ворошилова.

Амонашвили подскочил со стула, замахал руками на подростка:

– Не говори! Не говори!

Кинулся ко мне:

– Нельзя задавать такой вопрос!

И я вдруг понял, насколько он прав. И резко перебил себя:

– Нет, не отвечай! Шалва Александрович прав, не отвечай!

Секунду назад я спросил парнишку: «Скажи, у вас в классе есть подлецы? Ты можешь их назвать?» И четырнадцатилетний подросток действительно приготовился называть фамилии.

Что было бы с ним, если бы он сказал их в прямом эфире? Что было бы с теми, кого он на всю страну назвал бы подлецами? И мальчишка вдруг сам понял, какая опасность коснулась его – и отступила.

Это был прямой эфир. Вся страна увидела то, что было написано у нас на лицах – и у меня, и у подростка, и у педагога-новатора Шалвы Амонашвили.