Эдуард Сагалаев - Когда журналисты были свободны

Когда не было еще никакого «Взгляда», а образовалась лишь идея, мы спорили до хрипоты – о чем он должен быть.

– Про кошку с четырьмя ушами! – убеждали меня.

Было у нас такое устойчивое выражение – «кошка с четырьмя ушами». Означало легкий, увлекательный рассказ о чем-то необычном, но необязательном. Родилась кошка с четырьмя ушами – ух ты! Держит молодой парень лошадь на балконе городской квартиры – ух ты!

Но я чувствовал: нельзя нам ограничиваться одной лишь кошкой (хотя и без кошки – ну куда? И про кошку нужно!).

– Эта передача должна быть политической, – убеждал я творческую группу. – Точнее, не только политической, она должна стать передачей про жизнь. Если уж мы берем формат кухни, то странно обсуждать на ней только «кошек». Да, на кухнях смеются, шутят, говорят о ерунде и забавных случаях, но ведь не только для этого мы собираемся вместе. Нам важно поговорить и о том, что болит, о проблемах, с которыми сталкиваемся, о сложностях и препятствиях, которые возникают на пути. Нам зритель не поверит, если на кухне мы будем только о «кошках»…

Мне удалось убедить коллег. «Взгляд» стал передачей о том, что волнует страну в эту пятницу. И в следующую пятницу. И в послеследующую. Нам нужно было уловить нерв.

Хотя «взглядовцы» сняли сюжет о лошади на балконе – и он оказался одним из самых удачных за всю историю передачи. Речь в нем шла о молодом парне по имени Петр, еще совсем мальчишке.

– Да этого коня хотели в совхозе отправить на бойню, – говорил парень с лицом ангела. – А мы выкупили его по цене мяса. Лечили долго, он болел. Вот, вылечили. Вышли с конем на улицу, на нас жалуются: «Он нам сейчас тут всю траву потопчет!» А машины у них на траве стоят – им не жалко…

Он рассказывал это так просто и бесхитростно, что у зрителей сжималось сердце. Ночевал конь у Пети в спальне.

– Укусил меня под утро… – Петр нежно гладил коня по морде.

Потом этот сюжет завоевал Гран-при на фестивале в Монтрё, но для нас ценным было даже не это – а то, что «Взгляд» благодаря запредельной честности, полному отсутствию лакировки действительности объединял людей.

И, конечно, ведущие. С ведущими было полное попадание.

Помню, как увидел их первый раз: четверых молодых и наглых парней привел ко мне знакомиться Андрей Шипилов, завотделом публицистики.

Они зашли в мой кабинет: умные, отвязные, свободные. Они были «нездешними»: у каждого – отличное образование, каждый работал в радиовещании на зарубежные страны, многие из них уже успели побывать за границей (а Саша Любимов – тот и вовсе достаточно долго жил с отцом в Дании). Они видели мир, знали несколько иностранных языков, были по несколько раз женаты. Как-то мы посчитали: на четверых человек у них было семь жен и девять иностранных языков.

Влад Листьев, Александр Любимов, Дмитрий Захаров, Олег Вакуловский.

Поздоровались, сели за стол – кажется, были готовы и ноги на него положить, – рассказали, какой они видят будущую, пока еще безымянную передачу… О телевидении говорили с легким пренебрежением, как о попсе.

Они казались мне по-настоящему смелыми, как и по-настоящему понятными. Конечно, они были свободнее большинства из телевизионщиков 80-х годов. Конечно, это были люди другого мира и другого кругозора.

Но они оставались нормальными советскими ребятами. В своем иновещании, где они трепались на радио «обо всем подряд», ребята все равно понимали, что они могут сказать, а что – нет. И соблюдали границы трепа. Словом, идеальное попадание на роль ведущих. Я сразу, с самого начала разговора понял: оно! Мы нашли идеальных ведущих.

Олег Вакуловский проработал в кадре лишь несколько выпусков. Потом ушел за кадр, а вскоре тяжело заболел и умер. Четверка ведущих не была раз и навсегда определенной – на «кухню» приходили Александр Политковский, Владимир Мукусев, Сергей Ломакин, Артем Боровик, Сергей Бодров…

Потом я долго размышлял над этим: трое ведущих самой свободной передачи на советском (и российском) ТВ ушли из жизни не своей смертью. Влад Листьев и Артем Боровик были убиты, Сергей Бодров погиб в Кармадонском ущелье. Что это – случайность? Или все-таки нет?

В телепрограмме, которую печатали в газетах, она именовалась просто «молодежной развлекательной программой» – и все. Споры вокруг названия не утихали. Я сразу предложил назвать программу «Взгляд», мне сразу все сказали: «Нет, это неоригинально» – в результате первый выпуск «Взгляда» оказался без названия.

Впрочем, программе это сыграло только на руку: ведущие предложили телезрителям самим придумать название передачи… а зритель у нас отзывчивый.

Ответы полетели со всех концов страны.

– Итак, какие названия мы имеем, – произнес Анатолий Лысенко, который принес на летучку список вариантов и заодно – пачку писем. Он посмотрел на бумагу, потом еще раз – на нас.

– То есть никаких названий мы не имеем, – озвучил я его мысль.

Собственно, удивляться не приходилось. Зритель у нас отзывчивый, но непрофессиональный: варианты названий, которые присылали благодарные поклонники, могли бы пригодиться для чего угодно – от заголовка в стенгазете до заголовка научной монографии.

Однако с нашей передачей они не монтировались никак.

– Все, хватит играть в демократию, – сказал я, положив ладонь на стол. – Программа будет называться «Взгляд».

И, к удивлению, все согласились – видимо, за то время, что она была безымянной, все нет-нет да и примеряли к ней это название. И с каждой новой примеркой убеждались: а ведь подходит! Вполне подходит!

Судьба «Взгляда» оказалась удачной – программу сразу полюбили. Каждый вечер пятницы весь советский народ в едином порыве… да, звучит забавно, но так было – главным событием недели в стране становился выпуск «Взгляда».

Однажды кто-то из МВД мне сказал:

– Эдуард Михайлович, мы это, конечно, не озвучиваем, но во время выпуска программы «Взгляд» в стране заметно снижается преступность.

Не берусь утверждать, но, кажется, «Взгляд» даже попал в Книгу рекордов Гиннесса – как программа, которую одновременно смотрели более 180 миллионов зрителей.

Я называл ведущих «битлами перестройки» и «четырьмя мушкетерами». И если «битлов перестройки» подхватили и растиражировали, то восприятие ребят как мушкетеров осталось со мной. Я мысленно на каждого из них примерял роль из Дюма. Листьев, например, был д’Артаньян. А вот Анатолий Лысенко называл Дмитрия Захарова Гурвинеком. Дима не обижался – думаю, у них с парнями тоже были заготовлены прозвища и для Лысенко, и для меня.

Шло обычное совещание у Мамедова. Вдруг в кабинет быстрее собственного «извините» вбегает мой ассистент и шепчет мне на ухо такое, что я сам – уже быстрее ассистента – выбегаю из кабинета.