Эдуард Сагалаев - Когда журналисты были свободны

Не помню, в каком регионе это случилось: жители областного центра вышли на митинг против первого секретаря партии. Требование у них было простое: снять с должности.

– Он взяточник! – кричали люди прямо в камеру. – Он всю область разворовал!

Далее шли обвинения чуть менее значимые: ведет аморальный образ жизни, оторвался от народа – и тому подобное.

В программе «Время» мы сделали о митинге большой сюжет. Как ни странно, никто «сверху» не позвонил и не постучал нам кулаком по столу. Напротив: после сюжета первого секретаря сняли с должности. И поставили на нее… правильно, второго секретаря.

А вскоре в соседней области случился такой же стихийный митинг. И мы тоже сделали о нем сюжет – и тоже показали в программе «Время». И там тоже сняли первого секретаря и поставили второго.

Дальше история превратилась в фарс. Быстро поняв технологию и смекнув, что дорога к вожделенной должности практически открыта, вторые секретари обкомов начали массово подбивать жителей своих регионов на митинги. Собственно, и подбивать-то особо никого не требовалось: последние два года выбили у людей из-под ног мировоззренческую почву, опустошили полки магазинов, уверили в свободе слова… В дико меняющемся мире многим хотелось кричать просто так, без повода. А тут и повод нашелся.

Так по стране незаметно прокатилась «революция» вторых секретарей – и мы оказались невольно к ней причастными.

Я никогда не видел столько людей. Их были не сотни. Не тысячи. Даже не десятки тысяч. Только потом уже я узнал цифру – больше ста тысяч человек вышли на митинг против Николае Чаушеску в Бухаресте. Мне казалось, их миллион.

Мы показывали митинг в прямом эфире. Точнее – должны были показывать.

И вдруг я вижу: голос нашего корреспондента из Румынии есть, а вместо видео – фотография-заставка. Врываюсь в аппаратную – ассистент режиссера судорожно тыкает в кнопки, что-то переключает, картинки так и нет…

И я молча, наотмашь, врезаю ему кулаком.

Это был первый и последний случай, когда я кого-то ударил – не в мальчишеских драках, а на работе, не снимая пиджака и галстука, при всех своих регалиях.

Он загубил момент – самый важный из всех, что тогда мог существовать. И уже никто и ничто не могли этот момент восстановить. Прямой эфир не переснимешь.

Думаю, он тогда просто растерялся – вряд ли пошел на это сознательно. Хотя надо быть объективным: в программе «Время» работали только асы. Если это был режиссер, то – лучший режиссер. Если оператор, то – лучший оператор. Если ассистент режиссера, то – да, тоже лучший. Неопытных стажеров на выпуски «Времени» не сажали.

– Женя, ну сколько можно петь дифирамбы твоим труженикам села! – Я морщился, понимая, что разговор предстоит неприятный.

– Да какие дифирамбы, я показываю объективную реальность! – Евгений Синицын, которого все называли «кремлевский соловей», тоже морщился – и тоже понимал, что придется проглотить неприятную пилюлю.

Он был моим приятелем, можно сказать – другом, еще задолго до программы «Время». Мы жили по соседству, иногда после работы вместе заходили в ресторан «Звездный» – точнее, не в сам ресторан, а в буфет при нем.

– Нин Пална, нам по сто, – приветствовали легендарную нашу буфетчицу, выпивали свои «фронтовые сто грамм» и усталые, но довольные вместе возвращались домой.

Женя много лет вел тему сельского хозяйства. Если какой-нибудь партийный бонза выезжал на село, сюжет об этом снимал только Евгений Синицын. Он знал в лицо не только всех членов Политбюро, но, кажется, и всех председателей колхозов (и даже, возможно, весь крупный рогатый скот).

И он из раза в раз снимал сюжеты, за которые похвалить могли бы разве что в начале 70-х. Сплошные оды надоям, накосам и, конечно, партии и правительству.

– Женя, ты же знаешь лучше меня: в стране продовольственный кризис! Мы пшеницу закупаем за рубежом! Ну нельзя сейчас снимать такие слащавые сюжеты, нельзя! Ты же профессионал!

Он кивал, соглашаясь с тем, что нельзя. Я видел по его глазам: он не изменится. Этот разговор у нас проходил уже не раз и не два – и всегда с нулевым результатом. Думаю, Женя хотел перестроиться – но уже не мог.

– Женя, извини, – я посмотрел на человека, с которым ровно в этот момент терял дружбу. – Я отстраняю тебя от эфира. Ты остаешься в штате, но в эфир – нет.

Он вскинулся, хотел что-то сказать, но смолчал. Развернулся и вышел из кабинета. Больше мы с ним вместе домой не возвращались.

Вскоре у Евгения Синицына случился инфаркт. Он умер.

На поминки пришла вся редакция. Тихо выпивали, вспоминали Женю. Состояние было подавленное. Хотелось выпить, но – один на один со своими мыслями, своими воспоминаниями, своей болью. Без людей.

С каждой выпитой рюмкой за столом становилось все шумнее. Наконец, когда объем выпитого превысил уровень здравого смысла, один из сотрудников редакции… нет, я не буду называть его имени…

Встал, протянул палец в мою сторону и сказал:

– Вот. Вот человек, который погубил нашего Женю.

И здесь я уже не выдержал. Выбежал в другой кабинет, упал в кресло – не помню, что было дальше. Со мной впервые случилась истерика. Я человек эмоциональный, меня легко огорчить, обрадовать, вывести из себя, довести до восторга или отчаяния… В работе я старался держать свою эмоциональность в узде, но тогда была не работа.

Каждую минуту, каждую секунду после того, как узнал о смерти Жени, я думал только об одном: виноват? Я виноват?

У него было слабое сердце – да. Он много пил – да. Я не уволил его, не лишил зарплаты и работы – да. Я виноват?

И не находил ответа.

Меня утешала Калерия Венедиктовна Кислова – она уже тогда была легендой редакции. Проработала главным режиссером программы «Время» десятки лет – она ушла на пенсию совсем недавно, когда ей уже было за девяносто.

Ее называли «железной леди» советского (а потом – российского) телевидения: она снимала Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева, Ельцина, Путина… – все кремлевские съемки были «кисловскими».

И даже тогда, даже в истерике я понимал: варианта «не отстранять Синицына от эфира» у меня не было. Эфир превыше всего. Он важнее дружбы, важнее любви.

Сейчас я стал мягче. Случись такая ситуация сегодня… не знаю. Я часто терплю несовершенства людей, вхожу в их положение, понимаю: да, у кого-то здоровье не то, у кого-то память подводит. Уволить? Но прежде чем эта мысль приходит в голову, вспоминаю: у этого человека ничего, кроме работы, нет – ни семьи, ни родни. А у этого человека – больная мама, он – единственная ее надежда. А у этого… и не увольняю. Прав ли я? И можно ли в такой ситуации быть стопроцентно правым?

– Добрый день, уважаемые зрители! – Я смотрел в камеру и видел их – всех, кто включил в этот момент телевизор. И всех, кто его еще только включал.