Сильвия Симмонс - Леонард Коэн. Жизнь

В ноябре 1993 года Леонард полетел в Оттаву на гала-концерт в свою честь; Джули Кристенсен и Перла Баталья пели «Anthem» в сопровождении оркестра и госпел-хора.

На вечере в Ридо-холле (в зале, между прочим, находился его старый товарищ Пьер Трюдо) Леонард, постригшийся почти под ноль, заявил:

– Я чувствую себя солдатом. Ты можешь получить награду за успешную кампанию или за поступок, который кажется героическим, но, скорее всего, входит в твои служебные обязанности. Ты не можешь допустить, чтобы эта честь повлияла на то, как ты сражаешься [25].

Благодарственная речь Леонарда была фирменным коэновским коктейлем: скромность, честность и заявление о намерениях. Ирвинг Лейтон, как всегда, оказался на высоте, сказав о Леонарде: «Он как пророк Иеремия в Tin Pan Alley. Он хочет быть бескомпромиссным и вдребезги разнести все ещё уцелевшие иллюзии, которые люди питают относительно времени, в котором живут, и относительно того, чего они могут ожидать» [26]. Похоже, что Леонард хотел разнести вдребезги и свои собственные иллюзии.

В Канаде готовили ещё один трибьют Леонарду: книгу Take This Waltz , в которой были собраны тексты Луи Дудека, Аллена Гинзберга, Джуди Коллинз, Криса Кристофферсона и других писателей и артистов и которая должна была выйти в сентябре 1994 года, чтобы отметить шестидесятилетие Леонарда. Сам Леонард тем временем вернулся в Лос-Анджелес. Он распаковал чемодан, собрал рюкзачок, сел в машину и уехал прочь от города и от своего будущего с красивой молодой актрисой. Он ехал в место, куда тихо, без громких заявлений переселился уже несколько месяцев назад, вскоре после заключительного концерта тура в поддержку The Future . Теперь он решил жить в простом маленьком домике на горе и быть слугой и компаньоном старого японского монаха.

Погода стояла жаркая и сухая, но полоска снега зацепилась за вершину горы, как обломок ногтя за старый свитер.

Леонард, в длинном чёрном халате и сандалиях, быстро шагал по извилистой тропинке, опустив глаза к земле и сложив руки на животе. На тропинке были и другие фигуры в чёрном, и они маршировали строем совершенно беззвучно, если не считать хруста камешков под ногами. «У людей романтичное представление о монастырях», – говорил Леонард. Дзен-монастырь в Маунт-Болди был начисто лишён романтики – бывший лагерь бойскаутов на высоте пары километров в горах Сан-Габриель, в девяноста километрах к востоку от Лос-Анджелеса, где на разреженном воздухе росли тоненькие сосны.

Новый дом Леонарда был похож на руины маленького цивилизованного поселения – несколько деревянных домиков, маленькая статуя Будды, каменный круг, где когда-то бойскауты пели хором у костра, – в котором какие-то добрые люди, вооружённые примитивными инструментами, как могли навели порядок. Там даже не было романтики тихого, уединённого уголка: прямо рядом шла дорога, соединявшая университетский городок Клермонт у подножия гор с горнолыжной базой наверху. Через дорогу – гостиница, чей знак, обещавший клиентам коктейли, еду и ночлег, только лишний раз напоминал монахам о плотских удовольствиях. По субботам холодный ночной ветер доносил до монахов звуки смеха и музыки. Зимой монастырь оказывался погребён под глубоким снегом. Летом налетали полчища гнуса. Вообще было много существ, способных укусить: там ещё водились гремучие змеи и даже иногда забредал медведь, которого монахи отгоняли, кидая в него камни – разумеется, со всем возможным состраданием.

На Маунт-Болди много камней. Склоны усыпаны огромными пепельно-серыми валунами с острыми краями. Кажется, что они замерли на полпути, как будто в разгар обвала вдруг постановили не продолжать движение. Вокруг монастырской территории, а также от домиков к общим помещениям (залу для медитации, трапезной, туалетам и душевым, где до конца 90-х не было горячего водоснабжения) проложены дорожки, окаймлённые булыжниками и засыпанные гравием. Монастырь напоминает каменоломню.

Леонард признаёт, что вёл там «строго регламентированную жизнь» [1]. Во время сэссинов – недельных периодов интенсивной медитации – людей будили в три часа ночи, после чего у них было десять минут на то, чтобы одеться и в ночной черноте (а зимой – в снежной каше) добрести до трапезной, где им с соблюдением всех формальностей давали чай, и они пили его в полном молчании. Через пятнадцать минут раздавался удар гонга: это был знак, что пора всё так же в молчании проследовать гуськом в зал для медитации и занять свои места на стоявших вдоль стен деревянных скамьях, лицом к центру комнаты. Сначала они целый час молились – «очень длинные песнопения, и все на одной ноте» [2], – после чего начинался первый (всего их было шесть в день) сеанс дзадзэн – сидячей медитации в позе лотоса, с прямой спиной, с глазами, опущенными в пол, – который мог продолжаться и час, и даже больше. По залу в это время ходили монахи с палками в руках, они следили, чтобы никто не задремал, а задремавших будили острым ударом по плечу. После медитации – снова медитация, на этот раз ходячая, кинхин : на улице, при любой погоде, а на такой высоте климат был суровый; иногда шёл град, и градины бывали размером с лайм. Затем – первый из нескольких за день сеансов сандзэн , индивидуальных бесед с Роси, время наставлений и практики коанов – традиционных для дзен-буддизма парадоксов.

В течение дня делались перерывы на еду – в 6:45, в 12:00 и в 17:45, – когда все собирались в трапезной, доставали с полок завёрнутые в салфетки пластиковые контейнеры и молча ели за семью длинными столами. После ланча – душ и работа; после ужина – гёдо , ходячая медитация и пение молитв одновременно, а потом новые сеансы дзадзэн и сандзэн , и так до девяти, десяти, а то и до одиннадцати вечера – как решит Роси. Но когда бы они ни ложились спать, в три часа ночи все просыпались и процесс начинался заново.

Распорядок дня между сэссинами был менее изматывающим: подъём в пять утра, отбой в девять вечера, между учением и работой – личное время. И всё же для шестидесятилетнего человека, для культового музыканта, чей последний альбом оказался самым коммерчески успешным в его карьере, для человека утончённого, повидавшего мир, женолюбивого – выбранная Леонардом жизнь была чем-то экстраординарным. Первое правило знаменитостей – знаменитостям прислуживают; но Леонард колол дрова, забивал гвозди, ремонтировал туалеты и вообще делал всё, что велел ему монах, в чьи обязанности входило распределять и контролировать работу. Киген, который как раз занимался этим, когда Леонард приехал в монастырь, говорит, что «и понятия не имел, что Леонард – знаменитость. Я вообще не слышал о Леонарде». Леонарда это совершенно устраивало. Когда Киген велел ему убрать опавшие бамбуковые листья и затем, увидев, что работа выполнена недостаточно тщательно, велел её переделать, Леонард беспрекословно подчинился.