Сильвия Симмонс - Леонард Коэн. Жизнь

После того как Машин больной второй муж съехал из дома на Бельмонт-авеню и поселился во Флориде, а в доме обосновался больной Машин отец, неудивительно, что Маша со своим меланхолическим характером впала в депрессию. Неудивительно также, что вся тяжесть её характера обрушилась на единственного – и исправно её посещавшего – сына: она укоряла его за то, что он уделяет больше времени своим шиксам, чем родной матери, и тут же беспокоилась о том, как он заботится о себе и хорошо ли кушает.

Нет ничего странного и в том, что самого Леонарда охватили чувства неудовлетворённости, беспомощности и гнева – вызванные как Машиным, так и его собственным состоянием. Он уже знал, что унаследовал от матери наклонность к депрессии, и сам находился не в лучшем настроении. Каждый рабочий день с семи часов утра он работал в фирме покойного отца, выполняя ненавистную работу, а галерея, которую они создали с Мортом, в буквальном смысле слова пошла прахом. Но в то время как Леонард упрямо и без жалоб шёл дальше (по словам Морта, хорошо согласующимся с мнением остальных друзей Леонарда, «он не любил жаловаться, не был унылым; у него отличное чувство юмора, и депрессия не мешала ему шутить»), женщина, которая всегда поддерживала его и потакала ему, целыми днями отлёживалась в заведении, которое Леонарду напоминало загородный клуб. Наверняка он также испытывал страх – страх видеть мать беспомощной, страх перед ответственностью, которая к этому прилагалась, и перед тем, какое будущее его ждало в Монреале. Здесь, в городе, ради которого он оставил Нью-Йорк, стало неуютно и даже опасно.

Последним ударом стала статья Луи Дудека в канадском журнале Culture . В ней бывший учитель, издатель и сторонник Леонарда критиковал его творчество, называя его «кашей из классической мифологии» и «мешаниной символов». Лейтон немедленно бросился на защиту друга, назвал Дудека дураком, а Леонарда – «одним из чистейших лирических талантов, когда-либо родившихся в этой стране». Но было поздно. Хотя Леонард остался с Дудеком в хороших отношениях, было ясно, что он не может вечно оставаться «золотым мальчиком» монреальской поэзии. Пришло время двинуться дальше. Для этого ему были нужны деньги. Но работа в «Фридмене» уже стояла у него поперёк горла, а заработать сочинением стихов, он знал, было невозможно. Леонард ушёл с работы и посвятил своё время поискам стипендий и грантов. Отвлекаясь только на написание стихов, рассказов и изредка – в качестве фрилансера – рецензий для «Си-би-си», Леонард часами заполнял формы и писал заявки в компании Лейтона. Он пытался получить деньги на путешествие в столицы Старого Света – Лондон, Афины, Иерусалим, Рим, – которое, по его словам, должно было дать ему материал для романа.

Весной 1959 года пришло два письма из Канадского совета по делам искусств: заявки Леонарда и Ирвинга были одобрены. Леонард получил грант – две тысячи долларов. Он сразу же подал документы на паспорт. В декабре 1959 года, вернувшись из Нью-Йорка после поэтического вечера в культурном центре 92nd Street Y (Леонард Коэн, Ирвинг Лейтон, Ф. Р. Скотт), Леонард сел на самолёт в Лондон.

Холодным серым утром, под начинающимся дождём, Леонард шёл по Хэмпстед-Хай-стрит, неся чемодан и бумажку с адресом. Приближалось Рождество, и в витринах магазинчиков поблёскивали украшения. Уставший от долгой дороги, Леонард постучал в дверь пансиона. Но комнаты для него не было. Ему смогли предложить только скромную раскладушку в гостиной. Леонард, который всегда говорил, что у него было «детство будущего мессии», согласился на раскладушку и на условия хозяйки: он должен был по утрам вставать раньше всех в доме, прибираться в комнате, приносить уголь, растапливать камин и затем выдавать в день по три страницы романа, для работы над которым, по его словам, он приехал в Лондон. С миссис Пуллмен шутки были плохи. Леонард, всегда тяготевший к аккуратности и порядку, с готовностью принял на себя вышеозначенные обязанности. Он умылся и побрился, а затем отправился в магазин и купил зелёную пишущую машинку «Оливетти» для работы над своим шедевром. По пути он заглянул в магазин «Бёрберри» на Риджент-стрит, где одевались зажиточные англичане, и купил синий плащ. Унылая английская погода не расстроила его. Всё было именно так, как должно было быть: он был писателем и находился в стране с многовековой (в отличие от Канады) литературной традицией – здесь жили Шекспир, Мильтон, Вордсворт, Китс. От пансиона до дома Китса, в котором тот написал «Оду соловью» и любовные письма Фанни Брон, можно было дойти пешком за десять минут. Леонард почувствовал себя как дома.

Несмотря на близость к центру Лондона, Хэмпстед походил на деревню – правда, деревня эта кишела писателями и мыслителями. Постоянными обитателями находившегося неподалёку кладбища Хайгейт были Карл Маркс, Кристина Россетти, Джордж Элиот и Рэдклифф Холл. Ещё когда Лондон задыхался от ядовитого смога, расположенный на холме Хэмпстед со своей обширной пустошью и сравнительно чистым воздухом привлекал чахоточных поэтов и чувствительных художников. Из компании Леонарда первым жителем этих мест был Морт, снимавший комнату у Джейка и Стеллы Пуллменов, пока учился в художественном колледже. Следующей была Нэнси Бэкол: она приехала изучать классический театр в Лондонской академии музыкального и драматического искусства и осталась работать журналисткой на радио и телевидении. Нэнси, как затем Леонарду, поначалу предложили временное место в гостиной и грелку, а потом Морт уехал и миссис Пуллмен, сочтя Нэнси достойной кандидатурой, отдала ей его комнату. Именно там она и находилась в декабре 1959 года, когда появился Леонард.

Бэкол, человек пишущий и преподаватель писательского мастерства, не может вспомнить времени, когда не знала Леонарда. Как и он, она родилась и выросла в Уэстмаунте. Они жили на одной улице и ходили в те же школы; её отец был педиатром Леонарда. «У нас было очень сильное коммьюнити, во многих отношениях замкнутое на самом себе, но он был необычным человеком для Уэстмаунта. Он читал и писал стихи, когда остальные интересовались только тем, кого пригласить на выпускной бал из воскресной школы. С очень раннего возраста он раздвигал границы». Особенно интересно было то, что Леонард не восставал против сложившегося порядка открыто; по замечанию Арнольда Стайнберга, он казался совершенно нормальным, уважал учителей и не производил впечатления человека, который станет бунтовать.

«Здесь было противоречие, – говорит Бэкол. – Леонард был глубоко погружён в религию и тесно связан с синагогой через деда и благодаря своему уважению к старшим; я помню, как Леонард рассказывал, что его дед может проткнуть Тору булавкой и прочитать по памяти все страницы, которых она коснулась, и это произвело на меня неизгладимое впечатление. Но он был всегда готов задавать тяжёлые вопросы, нарушать конвенции, находить свой путь. Леонард никогда не был склонен нападать, атаковать или плохо говорить о чём-либо или о ком-либо. Его больше интересовало, что истинно, что правильно». Она вспоминает нескончаемые разговоры о своей общине, которые они вели с Леонардом в юности, – «что в ней было хорошо, чего не хватало, где, как нам казалось, люди не доходили до сути вещей». Потом Бэкол уехала в Лондон, но когда Леонард тоже поселился в доме Пуллменов, их разговоры возобновились, как будто никогда не прерывались.