Сильвия Симмонс - Леонард Коэн. Жизнь

Авторы, пишущие о тайне жизни и мотивах поступков Леонарда Коэна, обычно оставляют тему выживания сидеть в тёмном углу, предпочитая танцевать с более привлекательными темами, такими, как секс, Бог и депрессия. Нельзя не признать, что эти три темы являются ключевыми для понимания жизни и творчества Леонарда, но главную пользу ему приносил инстинкт самосохранения, который есть далеко не у каждого писателя, или влюблённого, или человека, страдающего от депрессии, или духовного искателя – в общем, не у каждого человека, от рождения или благодаря воспитанию наделённого тонкой чувствительностью. Леонард был любовником, но когда дело доходило до выживания, он становился и бойцом.

В девять лет, после смерти отца, Леонард оставил себе из его вещей нож и служебный пистолет; первый рассказ, который он напечатал в четырнадцать лет в школьном альманахе, назывался «Убей или будь убит». Конечно, мальчикам нравятся пушки и гангстеры, и еврейским мальчикам, выросшим во время Второй мировой войны, есть что добавить к обыкновенной генетической предрасположенности, но всё же у Леонарда явно был бойцовский дух. В ответ на мой вопрос, кого он назвал бы своим героем, он сначала выкатил список поэтов и духовных учителей (Роши, Рамеш Балсекар, Лорка, Йейтс), снабдив его пояснением: «Я восхищаюсь многими мужчинами и женщинами, но не очень люблю слово «герой» – в нём содержится намёк на почитание, которое, пожалуй, чуждо моей природе». Однако на следующий день, обдумав вопрос, Леонард прислал электронное письмо. На этот раз он писал без оговорок:

Леонард до сих пор сохранил этот бойцовский дух. Через несколько лет после этой переписки, обнаружив – ему было уже за семьдесят, – что бывший менеджер присвоил деньги с его пенсионного счёта, он стряхнул пыль с костюма, надел шляпу и отправился в кругосветное путешествие, чтобы заново сколотить состояние. Однако боги вручили ему не только инстинкт бойца, но и инстинкт беглеца. Когда надо было спасаться, Леонард часто полагался на этот второй инстинкт, чтобы сохранить, как он выразился, «здоровье своей души» [5].

Леонард не просто шутил, когда говорил, что у него было детство будущего мессии. С ранних лет он чувствовал, что совершит нечто особенное, и предполагал, что «войдёт в зрелость вождём других людей» [6]. Ещё он с детства знал, что будет писателем – серьёзным писателем. Из всех занятий, которые может выбрать себе чувствительный и склонный к депрессии человек, профессия серьёзного писателя – одна из самых опасных. Профессия актёра? Да, актёры выходят прямо к публике, но самое опасное для них – пробы. Получив роль, актёр получает маску, за которой может спрятаться. В писательстве же вся суть в том, чтобы открыться. «Не я, но поэты открыли бессознательное», – говорил Фрейд с заметной лишь профессионалу завистью. Вся суть в том, чтобы допустить у себя в голове шум и хаос и нырять в эти тёмные глубины в надежде добыть из них что-то гармоничное и прекрасное. Жизнь серьёзного писателя требует подолгу находиться в одиночестве; жизнь такого серьёзного, дотошного, самокритичного и склонного к депрессии писателя, как Леонард, – это одиночное заключение в своей личной турецкой тюрьме [33] Имеются в виду особенно жестокие условия тюремного заключения, как в фильме Алана Паркера «Полуночный экспресс» (1978). – Прим. переводчика. со злыми собаками, которые загоняют тебя в угол.

В детстве опорой Леонарду служила доброта и забота женщин. В юности он находил поддержку в компании единомышленников, главным образом (но не исключительно) мужчин. Для него не представляло никакой трудности сняться с места и перебраться куда-нибудь ещё – он путешествовал налегке и не предавался сентиментальности. Но где бы он ни жил, он любил окружать себя друзьями – людьми, которые могли поддержать разговор, умели держать в руке стакан, а когда ему требовалось остаться в одиночестве и писать, умели держать рот на замке. В Афинах ничего этого не было. Но один лондонский знакомый, Джейкоб Ротшильд (будущий четвёртый барон Ротшильд, отпрыск знаменитой еврейской семьи банкиров), с которым Леонард однажды познакомился на вечеринке, рассказывал о маленьком греческом островке под названием Гидра, или Идра. Мать Ротшильда, Барбара Хатчинсон, собиралась снова выйти замуж – за знаменитого греческого художника по имени Никос Хаджикириакос-Гикас, у которого на этом острове был дом. Ротшильд предложил Леонарду приехать к ним в гости. На острове было мало людей, но там имелась целая колония художников и писателей со всего света. Генри Миллер жил там в начале Второй мировой войны и писал о «диком и обнажённом совершенстве» острова в «Колоссе Маруссийском».

Из Лондона Леонард сначала отправился в Иерусалим. Он впервые оказался в Израиле. Днём он осматривал достопримечательности, а вечерами сидел в кафе «Касит», где собирались «все, кто считал себя писателем» [7]. Там он познакомился с израильским поэтом по имени Натан Зах, который пригласил его погостить. Через несколько дней Леонард улетел в Афины. В этом городе он провёл всего один день и успел осмотреть Акрополь. Вечером он на такси приехал в Пирей и остановился на ночь в отеле рядом с портом. Рано утром Леонард сел на паром и отплыл на Гидру. В 1960 году у парома ещё не было подводных крыльев, и дорога заняла пять часов. Впрочем, там имелся бар. Леонард устроился со стаканом на палубе и нежился на солнце, глядя на скомканную простыню моря и выглаженное одеяло неба, пока паром не спеша проплывал между островами, рассыпанными по Эгейскому морю, как бусины.

Ещё только завидев Гидру на горизонте, Леонард влюбился в этот остров. Всё в нём выглядело как надо: и естественная гавань в форме подковы, и белёные домики на крутых холмах. Когда он снял очки и прищурился, остров стал похож на амфитеатр, а домики – на старцев в белых одеждах, сидящих на его рядах. У всех домов двери были обращены к порту, где, как на сцене, разворачивалась совершенно обыкновенная драма: на воде лениво покачивались лодки, на камнях спали кошки, юноши выгружали дневной улов рыбы и губок, старики с задубевшей на солнце кожей спорили и беседовали перед дверями баров. Пройдя по крутым улицам городка, Леонард заметил, что в нём нет машин. Вместо них по брусчатке от порта до самого монастыря пророка Илии ходили ослы, нагруженные корзинами – по одной на каждом боку. Это была как будто ожившая иллюстрация к детской Библии.

Это место, казалось, было организовано по древним законам гармонии, симметрии и простоты. На острове был только один городок, называвшийся просто Гидра. Его жители без лишних споров сошлись на том, что им достаточно двух цветов – синего (море и небо) и белого (дома, паруса и чайки, парящие над рыбацкими лодками). «Я действительно чувствовал, что вернулся домой, – скажет Леонард впоследствии. – Эта деревенская жизнь казалась мне знакомой, хоть у меня и не было опыта деревенской жизни» [8]. Возможно, Гидра казалась Леонарду такой знакомой и потому, что из всех мест, где ему довелось побывать, она больше всего походила на тот утопический мир, о котором он когда-то беседовал с Мортом в Монреале. Там было солнечно и тепло, и там собрались писатели, художники и мыслители со всего света.