Виктор Иванов - Мальчишки в бескозырках

— Но и это еще не все, — сказала мама, после того как поднялись с ней на второй этаж. — Ведь галоша пока еще остается сырой. В цеху вулканизации, в специальном котле ее варят при большой температуре, чтобы все детали крепко спаялись… Ну как, нравится моя работа?

— Конечно. Все очень интересно. Хорошо бы, мам, на память что-нибудь резиновое!

— Попробуем, — сказала мама, улыбаясь. — Клава! Давай подарим сыну «ливерную колбаску» на память.

— Иди сюда, гармонист! На-ка, держи, с пылу с жару, — сказала Клава, — да гляди не обожгись.

Я осторожно завернул в тряпку горячую резиновую трубку. Пахла она галошей.

Наверное, с месяц я рассказывал ребятам во дворе, как делают галоши. Если бы не та черная резиновая трубка, то мне вряд ли верили бы. Но трубка, резиновая черная трубка, которая у ребят вызвала нескрываемую зависть, была самым верным доказательством того, что я не вру.

От похода на завод у меня осталось чувство гордости и за маму. По тому, как с ней уважительно говорил начальник цеха, как смотрели и разговаривали с ней ее подруги по работе, я понял, что маму на заводе любят и уважают. И мне это было особенно приятно. Не любить маму было нельзя. У нее был компанейский и веселый характер. Вместе с тем она была волевой и мужественной женщиной. И эти качества она сохранила на всю жизнь: и в блокаду Ленинграда, и когда потеряли отца, и в те дни, когда она знала, что больна неизлечимой болезнью. Даже в те тяжелые дни она успокаивала меня, что все пройдет и она поправится.

Незадолго до войны у мамы сильно заболела правая рука, и она вынуждена была на время оставить работу. Сразу же после ухода отца на фронт она пошла, невзирая на плохое здоровье, работать комендантом бомбоубежища, оборудованного в подвалах нашего дома.

В один из июльских дней она сказала, что из Ленинграда эвакуируют детей и что ей предложили отправить и меня. Но пошли слухи, что эшелоны бомбят, многие гибнут, а несколько поездов с детьми попали прямо к немцам, так как фашистские войска успели перерезать ряд железных дорог.

Мама решила, что никуда меня не отпустит, дома лучше и спокойнее. Конечно, если бы мы представляли себе, что будет потом, мать пошла бы со мной хоть пешком до Урала.

Вскоре всем выдали противогазы, в том числе и детям. Мне даже нравилось ходить с противогазом на боку. Вообще, вначале все было интересно. На улице появились плакаты с красноармейцем, который, уставив в тебя палец, спрашивал: «Чем ты помог фронту?»

И тогда ребята нашего двора решили помогать фронту. Под руководством старших мы приступили к очистке чердаков от хлама. Дом наш был большой. Он состоял из многих корпусов. На проспект Римского-Корсакова и Мастерскую улицу выходил шестиэтажный корпус, а во дворе стояли четыре трехэтажных, так что чердаков для уборки хватало. После того как чердаки были очищены, мы принялись белить деревянные балки специальным огнестойким раствором. Затем таскали на чердаки воду и наливали в бочки, насыпали в ящики песок. Все это предпринималось для того, чтобы быстро тушить зажигательные бомбы и вызванные ими пожары.

Мы помогали заклеивать бумажными полосками стекла в окнах, вешали светонепроницаемые шторы. Ездили в Озерки на песчаный карьер, где насыпали на грузовые трамвайные платформы песок и мелкий гравий. Все это делалось совершенно добровольно. Каждый из нас хотел делом ответить на призыв плаката: «Чем ты помог фронту?», жаждал быть полезным. Нам говорили, что песком и гравием наполняли мешки, из которых потом сооружали заграждения на перекрестках улиц, а также укрытия для окон первых этажей, где создавались огневые точки. Город менялся на глазах. Одни дома красили в защитный цвет, на другие натягивали маскировочные сети. Появились аэростаты, в скверах торчали зенитные орудия. Были закрашены золотые шпили Петропавловской крепости, Адмиралтейства. Закрасили и сверкающий купол Исаакиевского собора.

Ленинградцы готовились к отпору. Формировались дивизии народного ополчения, и мы часами наблюдали, как в Летнем саду и на Исаакиевской площади (это было недалеко от нашего дома) проводились с ополченцами занятия по военной подготовке.

Пока воздушных налетов не было, но отдельные самолеты уже пытались прорваться к городу, и стали объявлять воздушные тревоги.

Однажды кто-то сказал, что на Кировской площади, недалеко от Нарвских ворот, выставлен для показа сбитый фашистский бомбардировщик. Кинулись на трамвай, благо ехать всего пять остановок. И вот мы на площади. Посредине лежит большой самолет со свастикой. Много народа, особенно ребят. Этот сбитый искореженный воздушный пират вызвал у нас ликование. Вот он, стервятник, который хотел бомбить Ленинград. Так будет с ними со всеми!

Поехали домой. На перекрестках уже строили баррикады, заграждения, амбразуры. И каждый из нас верил: нет, не пройдет в город враг.

Все мы знали, что в битве за Ленинград мы не одиноки, что вся страна помогает нам. В эти дни были расклеены для всеобщего чтения стихи знаменитого казахского поэта Джамбула. В этих стихах он очень трогательно обращался к нам, называя нас своими детьми.

Я не помню уже всего стихотворения, но одно четверостишье запомнил:

Ввели карточную систему, но особой нехватки продуктов никто не испытывал. Мы с мамой запасов не делали.

Между тем враг подходил к Ленинграду все ближе и ближе.

В один из августовские дней я шел по улице Маклина. Заинтересовался поднятым вверх аэростатом, к которому была привязана гондола. Вдруг среди бела дня откуда-то вынырнул немецкий самолет, раздался звук выстрела, и на наших глазах аэростат вспыхнул. Из гондолы вывалился человек и полетел вниз. Все ахнули. Самолет так же быстро, как и появился, исчез, а падающий человек раскрыл парашют и стал опускаться вниз куда-то в район Обводного канала. Вот так я впервые услыхал выстрелы войны.

Как-то в середине августа во дворе появился мой дружок по дому Володя Белов, или Белый, как его все звали. С месяц его никто не видел, и мы считали, что он уехал в эвакуацию. На нем была военная форма, на боку кожаная, хоть и пустая, кобура от нагана, а за ремень засунута настоящая боевая граната.

Естественно, начались расспросы: «Почему на тебе военная форма? Откуда ты?»

Володя степенно ответил, что поступил добровольцем в армию, что он сын полка и отпущен домой на два дня на побывку.

Все мальчишки нашего двора были потрясены, восхищены и, конечно, завидовали Белому. Володя с удовольствием дал всем потрогать его боевые доспехи, прогулялся с нами по улицам. Прохожие смотрели на него с интересом. И этот интерес каждый из нас относил немножко и к себе. Особенно был горд я — ведь он был моим другом. После переезда нашей семьи в 1938 году от Нарвских ворот в этот дом первым, с кем я познакомился, был Володя. Он был отчаянный паренек, постарше меня года на три. Многие его побаивались. При моем небольшом росте, новичку во дворе, покровительство Володи давало возможность избежать многих тумаков от других ребят. А причин для этого было предостаточно. У ребят нашего дома сложились плохие отношения с мальчишками соседнего. Иногда дело доходило до драки. В одной из них мне даже перебили самодельной железной саблей нос. В подобных потасовках Володя меня надежно защищал. Правда, наша дружба, по мнению моей матери, имела и плохую сторону. Дружа с Володей, я невольно стал участником некоторых его, подчас рискованных, затей. Например, играл в казаки-разбойники. В этой игре одни ловили, другие убегали. И тем, кого поймают, было плохо. Наказания существовали разные, некоторые очень и очень болезненные. Ясно, что нас, малышню, мальчишки постарше всегда ловили. Чтобы не попасться разбойникам в руки, мы прятались далеко от дома. Вот тут и сказывалась отчаянность Белова. Удирая от разбойников вместе с ним, я научился лихо ездить на «колбасе» трамвая, прыгать на полном ходу с подножки. Для одного из нас — Толи Рябинова один раз это плохо кончилось: прыгая с подножки, он угодил под колесо автомобиля и долго ходил на костылях.