Роман Якобсон - Будетлянин науки

В дни малых дет и устойчивых ценностей общественное мышление подчиняется законам колокольного патриотизма. Как для ребёнка мир кончается детской, а всё, что вне, мыслится по аналогии, так мещанин все города оценивает в сопоставлении с родным, а граждане высшего порядка если не иногороднее, то всё чужестранное кладут на домашнее прокрустово ложе, танцуют от печки туземной культуры. Родной мирок и «переводимые» на свой диалект малопонятные варвары – такова обычная схема. Не потому ли революционны матросы, что у них нет этой самой «печки», нет очага, домка и они всюду равно chez soi? Ограниченности в пространстве соответствует ограниченность во времени; прошлое нормально рисуется рядом метафор, для которых материал – настоящее. Но сейчас, несмотря на то, что визами, валютами, кордонами всех сортов Европа обращена во множество обособленных точек, – пространство сокращается гигантскими шагами – радио, беспроволочный телефон, аэро. Пусть книги и картины не переходят сегодня, осаждённые шовинизмом и валютой, государственных границ. Но сегодня вопросы, решаемые где-нибудь в Версале 1 , – шкурны для силезского рабочего, и если растёт цена на хлеб – голодный горожанин «ощущает» мировую политику. Аргумент к земляку теряет убедительность. Быта не осталось, плачут даже юмористы [13]. Ценности не котируются.

Что соответствует этой «раскачке» в научной жизни? На смену науке «тысяча первого примера», неизбежной в дни, когда формула «так было, так будет» 2 царила, когда завтра обязывалось походить на сегодня, а порядочный человек – иметь chez soi., наступает наука относительности. Вчера для физика если уже не наша Земля, то наше пространство, наше время были единственны и навязывались всем мирам, теперь они объявляются частным случаем. От старой физики не остаётся следа, у старых физиков остаётся 3 аргумента: «жид», «большевик», «противоречит здравому смыслу» 3 .

Большой историк Шпенглер в громкой книге «Закат Запада» (Мюнхен, 1920) 4 говорит: истории как науки не было и не могло быть, и прежде всего не было сознания пропорций. Так, негр делит мир на свой посёлок и «остальное» – и месяц ему меньше заслоняющей тучи. По Шпенглеру, когда Кант философствует о нормах, он уверен в действительности своих положений для людей всех времён и народов, но он не высказывает этого, потому что для него и его читателей это само собой разумеется. А между тем устанавливаемые им нормы обязательны только для западного мышления.

Характерно – лет десять назад Виктор Хлебников писал: «Кант, думая установить границы человеческого разума, определил границы ума немецкого. Небольшая рассеяность учёного» 5 . Шпенглер сравнивает свою строгорелятивистскую систему с открытием Коперника. Правильней было бы сопоставление с Эйнштейном; коперниковой системе скорей соответствует переход от истории христианства к истории человечества. Книга Шпенглера вызвала шум в печати. «Фоссише Цейтунг» вывела: «Ах, релятивизм! Зачем говорить печальные вещи!» Вышла в свет объёмистая отповедь, нашедшая верное противодействие против системы Шпенглера. Отповедь эта раздалась с церковной паперти. Это не личная блажь – сила Ватикана растёт. Давно у папы не было столько нунциев. Недаром недавно французское правительство, ликуя, что наконец-то Франция отделалась от революционной славы, спешило подчеркнуть свою богобоязненность.

Во всех областях науки – тот же разгром, отказ от местной точки зрения и новые головокружительные перспективы. Азбучные предпосылки, недавно незыблемые, ясно обнаруживают свой временный характер. Так, Бухарин в своей «Экономике переходного периода» вскрывает обессмысление марксовых понятий «ценность», «товар» и т. п. в применении к нашему времени, их спаянность с определёнными, выкристаллизовавшимися формами, их частность 6 .

Сюда же – эстетика футуризма, заказывающая писать красоту и искусство с прописной буквы. Но западный футуризм двулик: с одной стороны, им впервые осознана тавтологичность предыдущей формулы – «мы во имя красоты нарушаем все законы», из чего следует, что история каждого нового течения в сопоставлении с предшественником есть узаконение противозакония и потому, казалось бы, санкции уже быть не может, раз вместо декретированной новой красоты – сознание частности, эпизодичности. Казалось бы – впервые научные, историчные

футуристы, именно в силу историчности наотрез отвергающие прошлое, не могут создать нового закона, а между тем, с другой стороны, западный футуризм во всех своих разночтениях тщится стать художественным направлением (1001-ым). «Классики футуризма» – это оксюморон, исходя из первой концепции футуризма; тем не менее он к классикам либо к нужде в них пришёл. «Один из бесчисленных измов», – сказала критика и нашла ахиллесову пяту. Потребовалось новое выделение – «проявленье, параллельное релятивистским философиям текущего момента, – не аксиома», как заявил один из застрельщиков – литератор Гюльзенбек 7 . «Я против системы; приемлемейшая система – не иметь решительно никакой», – присовокупил другой застрельщик – французский румын Цара 8 . Следуют боевые кличи, повторяющие Маринетти: «Против всего, что мумии подобно и прочно сидит». Отсюда «антикультурная пропаганда», «Bolshevism in art» 9 . «Позолота слезает. Французская – как всякая другая. Если вы дрожите, милостивые государи, за мораль ваших жен, за спокойствие ваших кухарок и верность ваших любовниц, за прочность вашей качалки и ваших ночных горшков, за безопасность вашего государства, вы правы. Но что поделаешь? Вы гниёте, и пожар начался» (Ribemont-Dessaignes) 10 .

«Я громлю, – восклицает Цара с немного андреевским пафосом, – черепные коробки и социальную организацию: всё деморализировать» 11 .

Требовалось окрестить это «бессистемное» эстетическое буйство, «фронду великих международных художественных течений», по выражению Гюльзенбека 12 .

В 1916 году нарекли – « дада ». Имя с последовавшими комментариями разом выбило из рук критиков главное оружие – обвинение в шарлатанстве и надувательстве. «Футуризм воспевает», – писал Маринетти, – и следовали столбцы предметов, воспеваемых футуризмом. Критик брал футуральманах, листал и выводил: не нахожу. Футуризм заключает, футуризм несёт, футуризм таит, писали идеологи, заражённые символистской эзотерикой. – Не нахожу. Обманщики! – отвечал критик. Футуризм – искусство будущего, – размышлял он же, – ложь! Экспрессионизм – выразительное искусство – лгут! Но «дада» – что означает «дада»? – «Дада ничего не означает», – наперебой забегали дадаисты. «Ничем не пахнет, ничего не значит», – загибает дада-художник Пикабиа армянскую загадку 13 . Манифест дада предлагает гражданам творить мифы о сути дада. «Дада будирует мысль, каждый создаёт по этому поводу свою драматическую интригу» 14 . Манифест сообщает любителям этимологии, что негры называют «дада» – хвост священной коровы, в какой-то области Италии «дада» означает «мать», по-русски «да» – утверждение и т. д. Но «дада» не связано ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Это просто кинутое в европейский оборот бессмысленное словечко, которым можно жонглировать a l’aise, примышляя значения, присоединяя суффиксы, создавая сложные слова, производящие иллюзию предметности: дадасоф, Дадаяма 15 и т. п.