Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Надо отдать справедливость Учителю: после таких пререканий работа сильно совершенствовалась, ибо сам автор начинал понимать ео куда лучше, чем вначале.

Многие считали, что Дау мало заботился об учениках: не давал им тем для работ, отказывался находить у них ошибки («это ваша работа, а не моя, так сами и ищите» или «ваше вранье представляет интерес лишь для вашей биографии»). Кстати, в ответ на «биографию» многие обижались и, если это были люди со стороны, никогда более не возвращались, а только поносили Дау на всех углах. Но у нас, учеников, выбора не было, тем более что постепенно приходило сознание, насколько вся его система воспитания была продумана. Ведь достаточно дать одну-единственную тему ученику, и он всю жизнь будет смотреть тебе в рот. А Дау заставлял его перескочить порог самостоятельности. Ученик оказывался на другом уровне, и это определило его дальнейшую жизнь в науке. Те же, которым не хватало способностей или упорства, откатывались, и он о них не жалел. Наверное, это было справедливо и по отношению к науке, и по отношению к самим ученикам, даже отвергнутым, ибо они нередко находили иной путь, более соответствующий их таланту и характеру, и очень преуспевали.

В то же время Дау считал, что писать статьи — это искусство, которому надо учить. И он это делал, не жалея времени. Помню, что мою первую маленькую заметку для «Писем в ЖЭТФ» он заворачивал шесть раз, а в конце сказал: «Все равно плохо, но мне надоело». Интересно, как писались его собственные статьи. Он физически не писал сам, а привлекал помощника (даже если был единственным автором) и диктовал ему статью. Обычно это был Е. М. Лифшиц, про которого он говорил: «Женька — великий писатель: он не может написать то, чего не понимает». В этой фразе был ключ ко всему. Дау писал для читателей и хотел, чтобы по крайней мере один из них физически здесь присутствовал. Несколько раз он диктовал статьи мне. Иногда было непонятно. Я спрашивал. Он отвечал и менял формулировку. Но пару раз Дау начинал крутиться ужом и уходил. На следующий день вопрос излагался совсем иначе.

Самое удивительное в Учителе было то, что он как будто бы руководствовался своими эгоистическими интересами, а пользу получали все. Теперь, через много лет, я думаю, что это не было случайным совпадением. Дау был глубочайшим образом интеллигентен, а потому все время думал о пользе и удобстве других. Даже не думал, а просто инстинктивно так поступал. Взять хотя бы его семинар, который он объяснял тем, что сам очень не любит читать статьи и предпочитает, чтобы ему их рассказывали другие. Сколько замечательных теоретиков выросло из этого семинара! Я долго был секретарем семинара и знаю, как Дау серьезно к нему относился. Я приносил ему журналы, и он отмечал, что надо рассказывать. Я составлял картотеку, и «очередники» (а очередь была строгой по алфавиту) выбирали оттуда себе карточки. Не было большего греха, чем плохой доклад. Дау устраивал выволочку (любимое ругательство было «гусь!»), а если это повторялось, то человека отстраняли от докладывания, и Дау никаких дел по науке с ним больше не имел.

Иногда происходили курьезы. Как-то я доложил хорошую работу, и, хоть она была непростой, я заслужил одобрение. Почему-то я забыл вынуть карточку, и через два года другой коллега стал опять рассказывать то же самое. Поскольку он не очень разобрался, то Дау начал ругаться. Я тогда тихо ему сказал: «Дау, я это рассказывал два года назад, и вы все поняли». Дау отрицал и прогнал докладчика. Это повторялось еще раз, но на третий раз докладчик был на высоте. Потом оказалось, что он настолько вник в эту работу, что его дальнейшая научная деятельность в значительной степени стала развитием этой работы. А Дау так и отказался признать, что он эту работу слушал раньше.

А вот другой случай. Как-то В. Г. Левич не пришел на собственный доклад: то ли что-то случилось, то ли не подготовился. На следующий раз было видно, что Дау уже «разводит пары». Явился Левич, подошел к Дау и, прежде чем тот успел раскрыть рот, сунул ему бумажку. Дау прочел и начал дико хохотать. Это была справка по всей форме, за подписью и печатью, о том, что Левич умер. Левич был прощен.

Так случилось, что я был его последним успешным аспирантом и как-будто последним, у кого он сам принял экзамены по теорминимуму. После этого Дау произвел реформу. С этого момента аспиранты числились формально за его сотрудниками: Лифшицем, Халатниковым и мной, хотя сам он их всех консультировал. Мы же стали принимать и экзамены теорминимума. К тому времени вследствие существования Московского физтеха народ повалил толпой. Вскоре мы узнали, что студенты ограничивались списыванием друг у друга немногих задач, дававшихся на экзамене. Тогда я придумал трудный комплексный интеграл и провалил такого ловкача, чем очень возгордился. Когда я рассказал об этом Дау, тот начал меня ругать и потребовал, чтобы мы вернулись к его стандартным задачам. «Дау, но ведь они ничего, кроме этого, знать не будут», — возразил я. «А ничего больше и не нужно», — был его ответ.

В связи с учениками (уже нашими) мне вспомнилась одна история. Дау, хотя и любил женщин, считал, что теоретической физикой они заниматься не могут. «Если бы на меня возложили хоть 1/3 забот, которые есть у обычной женщины, я бы не смог вообще думать о теоретической физике», — говорил он. Однако, как он правильно отмечал, «женщины любят учиться», а потому они приходили и сдавали теорминимум. И вот я решил доказать Дау, что из женщины может выйти теоретик. После сдачи теорминимума (как правило с третьего захода) я взял одну на диплом. Работу пришлось мне делать за нее, и, конечно, я не захотел брать ее в аспирантуру. Однако она была упрямой и настаивала. Я было сдался, но тут выяснилось, что в МГУ, где я был совместителем, мне не дают аспирантского места. Я обрадовался, но моя упрямая дипломница сказала: «Если Ландау захочет взять аспиранта, то ему дадут. Пусть он возьмет меня формально». Я поплелся к Дау и предложил ему взять ее для меня. «Она ваша любовница?» — спросил он. «Нет», — отвечал я. «Но, может быть, вы надеетесь, что она ею станет?» — спросил он. «Да что вы, Дау, у меня и в мыслях этого нет», — возразил я. «Так, может быть, она — теоретический гений?» — с весьма скептической миной спросил он. «Вряд ли», — отвечал я, вспомнив, как делался диплом. «Так я вас выручу, — сказал Дау, — я не возьму ее в аспирантуру, так ей и передайте». Я с большим облегчением ей это сообщил. В результате она сменила специальность и очень даже преуспела. Я ее вижу редко, но отношения у нас прекрасные. Добавлю лишь, что я предпринимал и другие попытки опровергнуть тезис Дау. Один раз у меня была даже французская стажерка, очень способная. Но в конце концов Дау оказался прав.