Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Вместе с Дау в дом вошли и его товарищи, тоже физики, Бронштейн (по прозвищу Аббат), Гамов (Джони), Иваненко (Димус), впоследствии «отлученный от церкви», т. е. лишенный дружбы Ландау и даже права быть с ним знакомым.

Вскоре к этой компании присоединился и Рудольф Пайерлс (Руди), ученик знаменитого Паули, специально приехавший из Германии для того, чтобы работать с Ландау.

Некоторые из этой пятерки вскоре прославились благодаря своим работам. Так, например, Гамов создал теорию α-распада, основанную на представлениях волновой механики. С этого его исследования в физику впервые вошло понятие туннелирования.

Димус стал известен благодаря образному выражению: «Протон и нейтрон так сильно связаны в атомном ядре, что легче разорвать протон на части, чем оторвать его от нейтрона».

Появилась и жена Гамова — студентка МГУ, которую он привез из Москвы. Ей тоже была присвоена кличка Ро, происходившая от греческой буквы р. Потом ее стали называть Ро с ноликом (ро). Все это выглядело довольно претенциозно.

Не знаю, каким образом к Ландау пришвартовался некто Илико Чумбадзе, ставший моим другом и погибший под Сталинградом.

Не берусь утверждать, что все члены этой компании были хорошо воспитаны. Этого нельзя было сказать про Гамова и Иваненко. Руди и Аббат, наоборот, держались очень корректно, в особенности Руди. Во всяком случае они были способны слушать собеседника.

Ландау и Бронштейн работали в Физико-техническом институте, а занятия со студентами вели на физико механическом факультете Политехнического института. Гамов и Иваненко работали в Ленинградском университете.

Ландау любил шокирующие поступки. Так, например, не признавая Абрама Федоровича Иоффе, он повсюду называл его не иначе как «Жоффе». Ни во что не ставил талантливейшего теоретика-классика мировой физики Якова Ильича Френкеля, о чем говорил открыто при любых слушателях. Когда были введены пропуска для входа в институт, он прикрепил свой пропуск к заднему карману брюк и, проходя мимо охранника, поворачивался к нему спиной и задирал пиджак, заставляя дежурного нагибаться, чтобы разобрать его, Ландау, фамилию. Однажды он поспорил, что всемирно известный журнал «Zeitschrift für Physik» напечатает заведомо неправильную статью, и вместе с кем-то из своих друзей написал нечто, что нельзя было назвать иначе чем ахинеей. И радовался чрезвычайно, когда эта статья была напечатана.

Экзальтированность была его характерной чертой.

Наконец он появился в нашей аудитории на физико-механическом факультете. Первое, что он произнес, было: «Меня зовут Дау, я ненавижу, когда меня называют Львом Давидовичем». Желающим он предложил обращаться к нему на «ты».

На первых занятиях голос его немножко дрожал, но потом это прошло.

То, как он рассказывал, не было похоже ни на что, слышанное нами от других преподавателей. Никакого формализма, только самые общие положения, как, например, соображения, основанные на понятии о размерности.

Слушать его электродинамику было легко, все казалось понятным. Но отвечать оказалось гораздо труднее, чем любому другому преподавателю.

Вскоре он начал приглашать нас к себе домой, в квартиру его старшей сестры, жившей у «Пяти углов», там, где Владимирский проспект переходил в Загородное шоссе.

Кроме меня, его чаще других посещали студенты моего курса Миша Корец, ставший впоследствии его близким другом, и Илья Бытенский. Кроме них, запомнился Илико Чумбадзе.

В эти вечера Дау излагал свои взгляды на искусство, в том числе на оперу и балет (которые он презирал), на мюзик-холл (который он обожал), на эстраду, на поэзию и на творчество знаменитейших писателей. Шум и крик стояли отчаянные, ведь никто не умел слушать собеседника, все говорили одновременно на самых высоких регистрах. Никто ни с кем не соглашался.

Весной 1932 г. подошло мне время ехать в Москву на практику, откуда в Ленинград я уже больше не возвращался. Пришлось оторваться от этой компании. Да и Дау, не желая работать у «Жоффе», вскоре уехал в Харьков, где начал работать в Украинском физико-техническом институте.

Мы встретились снова только в январе 1940 г., когда я начал работать в Институте физических проблем у академика П. Л. Капицы.

Я много писал о Ландау этого периода, и тем не менее хочется добавить несколько черт к тому образу, который описан в моих книгах.

Ему сопутствовал успех в науке. Состояние творчества было его постоянным состоянием. Творчество же он считал наивысшей радостью человека. И эта радость постоянно его сопровождала. Вот почему за несколько лет творческой дружбы с ним я видел его только в хорошем настроении, только веселым. Помню не более двух исключений: он был очень огорчен, когда его не пригласили на правительственный прием в честь 225-летия АН СССР, когда в Москву приехало много иностранных гостей. Второй случай был связан со снятием с поста директора института П. Л. Капицы. Дау в эти дни был очень расстроен и растерян.

«Авторитеты» не имели для него никакого значения. Ни президенты Академии наук, ни академики, ни министры. Всем людям он стремился дать соответствующую оценку. При этом часто ошибался.

Если он чего-нибудь не понимал, то сходу отбрасывал непонятное. «Термодинамика необратимых процессов есть необратимая глупость», — говорил Ландау, не желая вдуматься в смысл тех понятий, за которые несколькими годами позже была присуждена Нобелевская премия. Такая же ошибка была совершена им, когда в науку вошло новое понятие «плазма». «Есть три состояния веществ: твердое тело, жидкость и газ, и никакого четвертого состояния нет и быть не может», — говаривал Дау.

Он был, несомненно, скован устоявшимися понятиями классической и квантовой физики и не очень-то верил в то, что природа может на каких-то участках отклониться от этих законов. И только в том случае, когда стенку, отделяющую известное от неизвестного, он рушил сам, то на участке прорыва он выходил на интеллектуальный простор. И тогда делал чудеса.

В 1928 г. в Харькове был организован новый физический институт — Украинский физико-технический институт (УФТИ). Институт был создан по решению правительства Украины на основе предложения академика Абрама Федоровича Иоффе.

А. Ф. Иоффе в качестве первостепенной задачи указал на необходимость «децентрализации физики», т. е. создания сети физических институтов по всей стране, а не только в Ленинграде и Москве. В первую очередь он указал на необходимость создания мощного физического института в Харькове — крупнейшем промышленном и культурном центре страны. Разъясняя значение такого решения, сравнивая состояние науки и техники в Германии и Франции, он указывал, что более высокий научно-технический потенциал Германии по сравнению с Францией связан именно с тем, что физические институты в Германии размещены во многих городах в отличие от Франции, в которой почти вся наука сосредоточена в одном Париже [23] Об истории создания УФТИ см.: Научно-организационная деятельность академика А. Ф. Иоффе: Сб. документов. Л.: Наука, 1980; Харьковский физико-технический институт: [Сборник]. Киев: Наук, думка, 1978. .