Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Я знал Льва Давидовича Ландау около десяти лет, но в этих своих заметках я ограничился теми воспоминаниями, которые относятся к середине 50-х годов. Для меня — это светлое время. Кто-то, вероятно, приведет больше деталей, раскрывающих облик Ландау — великого ученого и Ландау — отнюдь не простого человека, кто-то опишет красочную картину его юбилея. Но если я могу причислить себя к школе Ландау, то этим я во многом обязан именно неповторимому общению с Дау в ранние свои годы.

8 апреля 1930 г. Бетти Шульц, бессменная секретарша профессора Бора, сделала запись в книге иностранных гостей института: «Д-р Ландау из Ленинграда».

Доктору было двадцать два. Однако в институтском здании на Блегдамсвей этим никого нельзя было удивить. Равно как и отчаянной юношеской худобой. И непорочной свежестью лица. И воинственной категоричностью неутомимого правдолюбия.

…Бескомпромиссность исследовательской этики была еще и логикой поведения редкостно одаренного юноши из Советской России. Стиль проявления этой логики, пожалуй, всего более роднил его с Вольфгангом Паули. Тот, теперь уже тридцатилетний, профессорствовал в это время в Цюрихе, а некогда — в свои девятнадцать — прославился незабвенной фразой: «Знаете ли, то, что нам сейчас сообщил господин Эйнштейн, вовсе не столь уж глупо!» Ландау тоже мог показаться дурно воспитанным, хотя — видит бог! — его заботливые родители, отец-инженер и мама-врач, делали в своем бакинском доме все, чтобы сын их рос хорошим мальчиком… Но пылкая трезвость — это неверно, будто трезвости принудительно сопутствует холодность, — темпераментная трезвость его мышления устанавливала собственную шкалу ценностей. И по этой логически выверенной шкале такие добродетели, как смирение перед авторитетом или почтительность к возрасту, никакой ценой не обладали. К восемнадцати годам он уже осознал себя вполне самостоятельным исследователем в самой современной области знания — квантовой физике. А к моменту приезда в Копенгаген он был уже автором десятка печатных работ. И полагал, что в этой сфере ему ведомо все, сделанное другими. Да не просто ведомо, но пережито его мыслью — наново пересоздано его стремительной сообразительностью.

«…Он из тех, кто никогда не вчитывался в детали чужой работы. Он проглядывал ее, чтобы схватить суть намерений автора, а потом усаживался и воспроизводил полученные результаты своим собственным путем».

Так впоследствии рассказывал историку физики Дж. Хэйлброну известный теоретик Рудольф Пайерлс. И рассказывал не понаслышке: в январе 1930 г. они с Ландау трудились в Цюрихе над их первой совместной статьей. На свой лад они пытались расширить власть революционных физических представлений. И Пайерлс воочию видел, как осваивал Ландау новости теории.

Проездом он побывал тогда на эйнштейновском семинаре в Берлине. Зная о многолетней и безысходной дискуссии Бор — Эйнштейн, он захотел выступить на стороне Бора и внушить Эйнштейну, что основы квантовой механики безупречны, а выводы из нее неизбежны и потому безнадежны атаки Эйнштейна на знаменитое соотношение неопределенностей: в микромире нельзя вернуться к однозначной классической причинности, это — вероятностный мир…

Ландау приготовился — даже не к спору, а к штурму. Прекрасные монологи безотказной убедительности теснились в его голове… Вот только осталось неизвестным достоверно, состоялся ли штурм. Из позднейших лаконичных рассказов самого Ландау следовало с несомненностью лишь это — он приготовился и жаждал боя. Но есть свидетельство, что то ли он не нашел подходящей обстановки, то ли не решился… Так или иначе, кажется, это был единственный случай, когда его агрессивное иконоборчество отступило, не проявив себя.

В других случаях оно не отступало. Вскоре, на исходе лета 1930 г., он очутился — тоже ненадолго — в Бристоле, где ознакомился с недавним докладом Поля Дирака в Ливерпуле. Воспылав несогласием — неважно, с чем именно, — он 9 сентября отправил из Бристоля односложную телеграмму Бору с кратчайшей рецензией по-немецки: «Квач!» («Чепуха!») Меж тем мало кого он ставил столь же высоко, как Дирака — приветливого молчальника и безусловного гения.

Впрочем, Ландау не щадил и себя. Он говаривал, что сознает, отчего все называют его коротко — Дау: «Это от французской транскрипции моей фамилии — „Л’ан Дау“, что значит просто — „осел Дау“».

Словом, явившийся на Запад «из лона жизнедеятельной группы молодых советских физиков» (по выражению одного боровского ассистента), Дау сразу почувствовал себя в Копенгагене раскованно и легко. Сразу — как дома. А это было немаловажно для раскрытия его возможностей. Он, язвящий, только со стороны мог показаться неуязвимым. Он был строг в самооценке. При всей своей демонстративной независимости жить замкнуто и работать уединенно он не мог и не умел. И очень нуждался в любви (если б не пиетет перед его именем, тут хорошо бы сказать — по-щенячьи).

Фру Маргарет Бор: «Нильс оценил и полюбил его с первого дня. И понял его нрав… Вы знаете, он бывал несносен, перебивал Нильса, высмеивал старших, походил на взлохмаченного мальчишку… Это про таких говорят: „анфан террибль“. Но как он был талантлив и как правдив!»

В начале мая Бор уехал в Англию с Фарадеевской лекцией. И Ландау уехал в Кембридж с замыслом одной принципиальной работы по магнетизму. Еще было далеко до конца его первой заграничной командировки. Она позволяла ему полтора года странствовать по физическим центрам Европы — набираться ума-разума и в свой черед блистать умом-разумом там, где квантовые идеи пожинали тогда наибольший урожай.

Он и странствовал. Так, в сентябрьский Бристоль, откуда послал он Бору свою «антидираковскую» телеграмму, его, длинноногого и невесомого, занесло на багажнике мотоцикла одного из его тогдашних приятелей. Они путешествовали в ту пору вдвоем, покинув ненадолго резерфордовскую лабораторию. И перед отъездом Ландау, дурачась, посылал Бору приветы от их мотоцикла. В том августовском письме, написанном детским почерком, он напозволял себе и другие непринужденные вольности: «…Дирак еще не влюбился. Я занимаюсь всякими мелочами, и, кажется, кое-что получается. А вообще, кроме тенниса, никакого физического смысла в Кембридже нет».

Каким-то таинственным образом, двадцатидвухлетний, чувствовал он право на этот стиль! Но и то письмо, и бристольская телеграмма с дороги могли удостоверить, что на самом деле его мысли поглощали не дираковские сердечные дела, не теннис, не смена дорожных пейзажей, а теоретические заботы дня. В левом верхнем уголке письма он поставил как смысл веры греческую букву «пси» — обозначение знаменитой волновой функции в квантовой механике. А в правом углу прибавил к дате — 23.8.30 — латинские буквы Q. N. как обозначение эпохи Квантовых Чисел (вместо «Р.X.» — «после Рождества Христова»).