Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Ландау живо возразил ему:

— Нет, Петр Леонидович, это не тот случай. Здесь все основано на науке.

По моему докладу выступил Л. А. Вайнштейн, сказавший, что мои расчеты говорят о неравноправности инерциальных систем отсчета: некоторые из них безопасны, а другие опасны. Это страшно понравилось Ландау. Во время послесеминарского чаепития он несколько раз повторял: «Опасные и безопасные системы! Это хорошо…»

В течение этого чаепития разговор сделался, как обычно, общим, и я уже не помню, по какому поводу Ландау заявил: «Работать надо легко, как птица поет».

По тому, как он это сказал, было ясно, что это его собственное кредо, что сам он именно так и работал.

Над моим столом висит портрет Дау — литография художника Юрия Могилевского. Я увидел этот портрет первый раз, когда он был еще рисунком, портрет решительно не был похож на оригинал: я никогда не видел у Дау стиснутых губ, такого театрально задумчивого выражения. Но прошли годы, и я обнаруживаю, что образ, созданный художником, все больше и больше вытесняет из моей памяти живой оригинал.

Так работает время…

Есть еще один — живописный — портрет, который некоторое время висел в Институте физических проблем. Потом портрет куда-то исчез. Как-то в 1980 г. меня спросили совета, что можно сделать с большим портретом академика Ландау, написанным маслом, принадлежащим художественному фонду и лежащим в его запаснике. Ему не нашли места ни в каком музее, и с ним не знают, что делать. Сейчас портрет висит в библиотеке Института атомной энергии им. Курчатова, где когда-то Ландау прочел курс лекций по теории атомного ядра — лекций, на которые стекались сотни физиков из многих московских институтов.

На портрете Дау сидит в кресле строгий и величественный. И с этим портретом случилась та же история. Совсем чужой вначале, он становится со временем все более и более похожим. Так стирается и изменяется реальность. Но память все-таки хранит больше.

Май 1939 г. Первомайская демонстрация в Ленинграде. В колонне Ленинградского университета, который тогда носил имя А. С. Бубнова, передавалось кем-то принесенное известие. В Москве появился Л. Д. Ландау. Он «исчез» около года назад, и его «воскрешение» было воспринято как чудо. И это было действительно чудом. Чудо это было рукотворным: только смелость и авторитет академика П. Л. Капицы смогли снять с Ландау нелепое обвинение и вернуть физике одного из самых крупных ученых нашего времени.

Пора заметить, что Дау не любил слова «ученый» и никогда не употреблял его. Но какое еще слово годится для того, чтобы говорить о самом Дау?

Вернемся на демонстрацию. «Дау вернулся» прозвучало как возвращение старой эры.

Приближающееся распределение на работу после госэкзаменов не предвещало ничего хорошего. Физики-теоретики были никому не нужны, а аспирантских мест для них было в Ленинграде только два. Одного аспиранта брал в университет В. А. Фок, он взял исключительно талантливого Н. С. Крылова, успевшего за свою короткую жизнь (умер в 1946 г.) сделать классическую работу по обоснованию статистической физики. Второе место было в Физико-техническом институте — на него претендовал (с общего согласия конкурентов!) Г. С. Завелевич, тоже талантливый теоретик, погибший на фронте под Ленинградом в первые месяцы войны.

Для меня места в Ленинграде не было, и все, что мне могли предложить, было место в школе в Сибири, на никому не ведомой железнодорожной станции Рухлово. Понадобилось обращение В. А. Фока к народному комиссару просвещения, чтобы Завелевичу и мне разрешили поступать в аспирантуру. Просьбу В. А. Фока поддержали С. И. Вавилов и Н. А. Толстой, что сыграло немалую роль в решении наркома и в нашей судьбе.

В эти дни я впервые понял, что существует дружное физическое общество, которое могло поддержать совсем молодых, еще ничем не проявивших себя студентов.

Ландау узнал обо мне от А. Б. Мигдала и И. Я. Померанчука, и в июле 1939 г. Исаак Яковлевич привел меня в Институт физических проблем в Москве. Ландау встретил меня на дворе; с ним был Е. М. Лифшиц. Не протягивая мне руки (он не любил рукопожатий), с приветливой улыбкой, он представился — «Дау». Так я и обращался к нему в дальнейшем. В августе я приехал сдавать экзамен в аспирантуру, а в октябре с чемоданом книг приехал в Москву.

Первое время я жил в нижней комнате двухэтажной квартиры, которую занимал в то время Дау. К сожалению, не привыкший к такой роскоши, я был выселен из этой комнаты после того, как оставил на весь день жариться мясо на кухне. Запах горелого мяса запомнился мне надолго.

Выселение было, к счастью, не очень печальным. В квартире № 5, в которую меня поселили, собрали всех «временных»: Э. Л. Андроникашвили с маленькой Мананой и ее мамой — женой брата Э. Л., Н. Е. Алексеевского, А. Б. Мигдала. Квартира была веселая, происшествий и историй в ней было много. Жизнь была скромная (как у всех в то время), но полная надежд и ожиданий. Счастливый период был недолог. До начала войны оставалось немногим больше года.

В воспоминаниях пишут о неожиданном ее начале. Конечно, молодые аспиранты были настроены благодушно. Еще зимой я проводил беседы в рабочих квартирах о мирной политике со странной (скажем так) иностранной державой. К маю 1941 г. Ландау часто возвращался к разговору о близкой войне и о том, что война будет тяжелой… Я слушал его, как сурового пророка, и пытался не верить тому, что слышал. Дау оказался прав.

Осенью 1939 г. я стал аспирантом. Надо было сдавать теоретический минимум. Это было трудное испытание — надо было за 2—3 месяца сдать 8 экзаменов (один я сдавал как вступительный). Экзамены были не очень трудными (так мне вначале казалось), но каждый раз обнаруживалось, что физика, которую знал Ландау, совсем не такая, какая она была в университете. Дау говорил, думал и спрашивал совсем на другом, как казалось, языке. Сейчас, когда все учатся по курсу Ландау—Лифшица, этот язык никого не удивляет. Тогда же существовала лишь «Механика» Ландау и Пятигорского, да по рукам в университете ходили несколько глав так и не написанного курса статистической физики Бронштейна и Ландау.

Каждый экзамен приносил неожиданные открытия. На экзамене по теории поля мне достался вывод формулы Меллера для взаимодействия двух электронов. Популярную «Квантовую теорию излучения» Гайтлера я знал почти наизусть и быстро исписал несколько страниц формулами. Однако вместо ожидаемого одобрения я услыхал недоуменное: «Что вы делаете?» Моя защита Гайтлера потерпела поражение, и я выслушал краткую лекцию о том, как умные люди решают такие задачи. Потом я уже понял, что Дау говорил о полуклассическом методе, идущем, кажется, от Зоммерфельда. Этим методом была сосчитана в свое время формула Клейна—Нишины. Действительно, вычисляя по формулам Максвелла поле излучения, порождаемое током перехода (электрона в поле), можно прийти к ответу значительно быстрее.