Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Поэтому я сфотографировал эту картинку на одну половину почтовой открытки, на вторую же поместил текст из Брэма о кваггах, гласивший: «Мнение, что эти благородные животные не поддаются приручению, неправильно — ими просто не занималась достаточно опытная рука». Далее следовали печатные строки, описывавшие приручение квагг и их способность размножаться в неволе с упоминанием о получении потомства от квагги и ослицы или кобылы. Такую открытку я послал Дау (который к тому времени перешел на работу в Харьковский физико-технический институт), и притом на служебный адрес. Понятно, что всех сотрудников института это послание очень позабавило, а сам Дау был в восторге.

Естественно, я позволил себе такой несколько рискованный розыгрыш только потому, что был твердо уверен в реакции Дау (другой мог бы и обидеться).

Кстати, он сам рассказывал, что, приехав в ХФТИ и обнаружив, что ему приготовлен кабинет с надписью на дверях «профессор Л. Д. Ландау», немедленно приписал снизу: «осторожно, кусается».

Тогда в нашей ленинградской компании было принято сочинять стишки довольно легкомысленного свойства о всех и вся. Особенно преуспевала в этом Женя — впоследствии жена блестящего физика Рудольфа Пайерлса (о нем будет речь дальше). Многие из этих стихов, в которых беззлобно высмеивались все, начиная с «папы Иоффе» (или, как Дау говорил, «Жоффе»), я вспоминаю и сейчас.

В одном из них были такие строки: «Подружились очень скоро — Дау к 20 годам научился быть опорой для судьбой помятых дам», — а немного далее: «О хозяйственной блондинке я мечтаю уж давно».

Правда, и то и другое было явным преувеличением. Дау в те годы (и даже много позднее) не умел знакомиться с женщинами и нередко говорил: «Мишка, иди познакомься — ты умеешь приставать», — что, увы, тоже было неким преувеличением.

Поскольку я уже упомянул Р. Пайерлса, разрешите мне перескочить через несколько лет, чтобы вспомнить о чудесном «походе» втроем — Дау, Пайерлс и я — через Сванетию.

Это было в 1934 г., когда вольная Сванетия была местом, где туристы встречались очень редко. Дорога в Сванетию по ущелью Ингури была пробита лишь в 1935—1936 гг., а в 1934 г. туда можно было пройти только пешком, имея в лучшем случае вьючного ишака, чтобы не тащить на себе все походное снаряжение. Мы втроем приехали на попутной машине в Тегенекли — туристический лагерь на северном склоне Кавказского хребта, где нас встретили явно скептически. Когда я расписался в журнале базы: «31 год, профессор» (строго говоря, в НИИ в то время эквивалент профессора вуза именовался «действительный член института», но все предпочитали более привычный термин), недоверие еще было приглушенным. Однако когда далее появилась запись Пайерлса: «27 лет, профессор» — и Ландау: «26 лет, профессор», то нас явно приняли за нахальных самозванцев. Однако ночевать пустили и помогли законтрактовать проводника — свана с вьючным ишаком. Наутро мы двинулись до первой точки нашего маршрута — теперь хорошо обжитому «Кругозору» Эльбруса. В те времена там были только палатки какой-то экспедиции, где нас и приютили, так как нашлись общие знакомые. С непривычки дощатые топчаны Тегенекли и голая земля в палатках нам показались очень неуютными для ночлега, хотя днем вокруг было очень красиво, а вечером очень весело — в экспедиции была в основном молодежь.

Однако в первый же вечер участники экспедиции показали нам небольшой, но по тем временам прямо роскошный дом (только что построенный Интуристом на верхней точке «Кругозора»), Из рассказов явствовало, что Интурист не позаботился о рекламе своего начинания и домик пустовал. Тогда мы решили направить туда для переговоров Пайерлса, как обладателя заграничного паспорта (но, увы, не валюты), и за отсутствием постояльцев нас, к зависти всей экспедиции, согласились поместить, как они говорили, за «совзнаки».

Попав в непривычный комфорт (шелковые одеяла), мы решили сделать дневку и подняться по леднику до «Приюта одиннадцати» — небольшой хижины на высоте 4200 м. После этого «подвига» мы считали себя опытными горными туристами и смело двинулись (за ишаком проводника) через Донгуз-Орунский перевал, ведущий в сказочно красивую долину Накры — уже в пределах Сванетии.

Надо сказать, что уже в поезде, а затем и в пути выявилось, что, прекрасно ладя друг с другом, мы по-разному относились ко всем случайным попутчикам. Дау немедленно выявлял в любом окружении несимпатичных, нудных людей (по его терминологии, «зануд») и начинал их любыми способами дразнить. Его кредо формулировалось так: «Истребление зануд есть долг каждого порядочного человека» — или: «Если зануда не находится в разъяренном состоянии, это позор для окружающих». Конечно, практически все было много спокойнее, но все же вежливого Р. Пайерлса наскоки Дау на незнакомых людей шокировали. В итоге Пайерлс быстро получил от Дау прозвище «паиньки», а мне досталась роль «восстановителя спокойствия». Я-то в общем занимал промежуточную позицию: одобряя поддразнивание «зануд», я все-таки считал необходимым соблюдать «правила охоты», а Дау напоминал, что они применимы только к «благородной дичи».

После выхода с «Кругозора» переходы были довольно тяжелыми, но Дау, к моему удивлению, шел неутомимо. Он сам объяснял это наличием у него «верблюдизма». Как известно, это животное трудно трогается с места, но зато может идти очень долго.

Донгуз-Орунский перевал, как мне вспоминается, с северной стороны представлет собой длительный подъем по снежнику. Мы вышли слишком поздно. В итоге еще до перевальной точки солнце начало прогревать и снежник оседал под ногами. Труднее всех было ишаку, тонкие ноги которого под довольно тяжелым вьюком проваливались в снег. Мы были уже недалеко от перевального гребня, когда ишак решительно отказался идти дальше. Проводник, несмотря на наши протесты, стал его бить ручкой ледоруба, пока она не сломалась. Тогда проводник сказал: «Больше не могу», — и сел на снег. Каков же был наш восторг, когда ишак, поглядев на него, презрительно плюнул и пошел вверх. После этого Дау заявил, что он стал уважать ишаков, говоря, что они умеют поставить на своем. А мы его дразнили, говоря, что в ишаке он нашел родственную душу.

А ведь в этом была доля истины. В характере Дау наряду с определенными элементами физической боязливости (он, как, впрочем, и я, боялся собак и всегда вместо перехода через горный ручей по бревнышку предпочитал спускаться вниз и лезть в холодную воду) была и редкая моральная твердость. И раньше и особенно позднее (в трудные времена), если он считал себя правым, его невозможно было убедить идти на компромисс, даже если это было необходимо, чтобы избежать серьезной, реальной опасности.