Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Когда в доме случится покража, то, независимо от сожаления о пропавшей вещи, все окутывается нехорошим настроением от соприкосновения с чем-то гадким; от мерзкого деяния остается атмосфера беспокойства, недоверия к окружающему, возникает подозрительность там, где недопустима она в других случаях, и все кругом представляется загрязненным. Очень вероятно, что с июля месяца, когда у Петра Ильича украли часы, это неприятное чувство к сентябрю давно бы изгладилось, но дело получило такой оборот, что постоянно напоминало о себе. «Я теперь живу в мире романов Габорио, – писал мне Петр Ильич 5 сентября. – Сыщику удалось найти вора; он сознался. Но от него не могут добиться, несмотря на все усилия, где часы». Он путал, оговаривал нескольких лиц, указывал места, где часы спрятаны, и всякий раз неверно. В числе мер, принятых к обнаружению места нахождения их, прибегли к свиданию арестованного с Петром Ильичом. Последний так описывает это в том же письме 5 сентября:

«Сегодня меня просили повидать несчастного в надежде, что я его расчувствую и что он скажет мне правду. Я отправился. Его привели. Лицо у него необыкновенно симпатичное, и трудно верить, что он вор и злодей. Он улыбался. Когда я стал упрекать его за то, что он причинил столько огорчения, и просил сказать мне, где часы, то он стал уверять, что спрятал их, оговаривая в соучастии разных лиц, потом предложил сказать мне всю правду наедине. Нас отвели в отдельную комнату. Там он кинулся мне в ноги и стал умолять о прощении. Разумеется, я простил и только просил сказать, где часы. Тогда он внезапно успокоился и стал уверять, что часов никогда не крал!!! Непостижимо! Сейчас ко мне приезжал надзиратель сообщить, что через четверть часа после моего отъезда он объявил ему, что, получив мое прощение, думал, что дело тем и кончится, что оговоренные им лица выгорожены. Когда же ему объяснили, что я простил его в смысле христианском, тогда он начал опять рассказывать, кому отдал часы и проч. Можешь себе представить, как это меня волнует, как это все противно, как мне гадко стало Майданово!»

Другим поводом к нерадостному настроению Петра Ильича во время пребывания в Майданове было уязвленное самолюбие. До сих пор он считал себя вправе думать, что имел большой успех в Америке, что его возвращения туда желают и ждут с нетерпением и что популярность его там сильно возросла, как вдруг получил от того же Мориса Рено, который приглашал его в первый раз и был свидетелем его успехов, – предложение приехать в Америку на три месяца с обязательством 20 концертов за плату ровно втрое меньшую той, какую получил в мае [125]. Как признак того, что он преувеличил значение своего пребывания в Америке, что не так уж очень угодил американцам, если цена на него так быстро понизилась, – это очень огорчило его, и в ответ на предложение он телеграфировал два слова: «Non, Tschaikowsky»; в письме же предъявил свои условия настолько же преувеличенные, насколько предложенные показались ему малыми. Впоследствии из писем Мориса Рено и его фактотумов Петр Ильич имел возможность убедиться, что оскорбительного в этом ничего не было, что денежная оценка его отнюдь не соответствовала его значению в Америке; но неприятное впечатление осталось. Охота возвратиться туда, во всяком случае, ослабла; только большая денежная выгода могла соблазнить его снова. «Если мне дадут в Америке потребованные мной 20000 рублей, – писал он П. И. Юргенсону 8 октября, – то я соглашусь поехать, предположив, что если даже половину прокучу, то все же 10000 р. останется. Это будет хорошо для моих наследников».

Поводом к покрытому флером состоянию духа Петра Ильича было также духовное завещание, которое он написал в течение этого месяца и которое невольно наводило на тяжелые думы о «противном курноске», как он называл смерть. Побудило его сделать завещание то, что он только теперь узнал о переходе его авторских прав наследникам. До этого он все еще имел в памяти условия, на которых ставил оперы на императорских театрах до воцарения Александра III и по которым авторские права признавались дирекцией только пожизненно, а после смерти переходили к ней [126]. Это показывает, с какой деловитостью и вниманием он подписывал договоры о «Евгении Онегине», «Мазепе», «Черевичках», «Чародейке» и «Пиковой даме», где эта статья о наследственности прав и обязательств бросалась в глаза. Когда я ему сказал между прочим это, – он горячо начал спорить со мной, не поверил, но, однако, пошел справиться в дирекцию и очень был обрадован, что в споре со мной оказался неправым. Дело в том, что его всегда очень беспокоила судьба нескольких лиц, которым он щедро помогал при жизни, и ему отрадно было узнать, что он может поддерживать их и после смерти.

Мало радовало его на этот раз и сожительство Лароша. Последний как раз в это время был в одном из своих припадков апатии и болезненного отвращения к сочинительству, которые так часто лишают русскую музыкальную критику своего самого блестящего деятеля. Когда в середине октября он покинул Майданово, Петр Ильич писал мне: «Ларош производил такое тяжелое впечатление своей ипохондрией, что я не только не скучаю, но радуюсь, что не вижу перед собой человека глубоко несчастного, и которому я не в силах уже помочь».

В довершение всего, его беспокоило безденежье. За время каникулярного бездействия императорских театров доходы его приостановились, опера и балет не были кончены, и поэтому расчетов с П. И. Юргенсоном не могло быть. Виноват в своей временной бедности, конечно, был он сам, потому что увеличение расходов шло не об руку с увеличением доходов и приняло колоссальные размеры. Не только число пансионеров (из которых крупнейшим был я, ибо Петр Ильич мне давал до 2000 в год), количество просьб, всегда удовлетворяемых, все росли и росли, но он сам шел навстречу нужде других.

«Милый друг, – писал он П. Юргенсону, – мне очень хочется хоть немножко помочь X. относительно сбора. Билеты на концерт его будут продаваться у тебя. Если ты увидишь, что сбор плох, то, пожалуйста, билетов 15 или 20 возьми для меня и раздай их у тебя в конторе и вообще кому хочешь, разумеется, не говоря об этом X.»

«Если вас задерживает денежный вопрос, – пишет он У., – обратитесь к вашему искреннейшему другу (т. е. ко мне), который нынче заработал операми много капиталов и рад будет помочь вам. Клянусь, что никогда, никогда никто не узнает, а удовольствие мне будет большое».

«Вообще насчет денег, – писал он мне, – будь со мной откровенен и не стесняйся. Ведь ты знаешь, что для меня это скорее удовольствие, чем исполнение долга – входить в нужды близкого человека».

«Кстати, судя по письму М., я вижу, что у тебя может случиться недостаток денег на возвратное путешествие. Телеграфируй мне, если будешь нуждаться, и я тебе вышлю сколько нужно по телеграфу».