Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Собственник этих оркестровых голосов «Воеводы», А. И. Зилоти, заботливо спрятал их, и благодаря этому после кончины Петра Ильича партитура была восстановлена и издана фирмой М. Беляева в Лейпциге. Кстати скажу, что исполненная в первый раз в Петербурге под управлением Никиша, она произвела на С. И. Танеева совершенно иное впечатление, чем в 1891 году, и он горько сожалел о слишком поспешном приговоре ее, высказанном тогда Петру Ильичу.

Оставшись еще два дня в Москве исключительно ради обеда, данного в его честь московскими исполнителями «Пиковой дамы», Петр Ильич, усталый до болезненности от пережитых волнений и суеты, вернулся в Майданово, чтобы кончать инструментовку «Иоланты». Но недолго пришлось ему пробыть в одиночестве: 1-го декабря он уже должен был дирижировать в Петербурге, в концерте в пользу голодающих, устроенном Н. Н. Фигнером. Интерес программы этого концерта был сосредоточен на любимцах-певцах, и поэтому участие Петра Ильича имело в нем второстепенное значение. Стоит по этому поводу отметить только тот факт, что в первый и последний раз в жизни нашему композитору пришлось дирижировать произведением Верди. Под его управлением был исполнен знаменитый ансамбль из «Эрнани» – «О sommo Carlo!».

Первые числа декабря Петр Ильич провел в Ревеле у брата Анатолия.

Впечатления этого города резюмируются следующим лаконически-шутливым отзывом его в письме к П. Юргенсону: «Ревель мне понравился. Я объедался кильками. Видел герцога Де-Круа» [130].

8 декабря Петр Ильич снова был в Майданове и в это, опять краткое, всего до 14 декабря, пребывание вполне кончил «Иоланту».

К П. В. Чайковской

Майданово. 14 декабря 1891 года.

<���…> Провел шесть дней в Майданове и вот уже сегодня уезжаю. Очень грустил все это время вследствие крайнего нежелания ехать куда бы то ни было из России. Киев и Варшава меня не пугают, но заграница приводит в уныние. Впрочем, все это будет продолжаться очень недолго, надеюсь к началу февраля вернуться домой. Как вы думаете, какое я решение принял? Купить дом в Клину. Представился случай купить хорошенький домик в рассрочку, и я решился это сделать. Имения я никогда не куплю. Что мне нужно? Уголок, где бы я мог работать; он у меня и будет. Что касается природы, то во-1-х, в Майданове вне парка, в котором я никогда не гуляю, никакой природы нет, а во-2-х, Клин ведь та же деревня. Кроме того, мне хочется оставить в завещание Алексею какой-нибудь приют. Ведь в случае, если он меня переживет, а это весьма естественно и вероятно, – ему служить уже нельзя ни у кого, слишком избалован, так нужно его хоть сколько-нибудь обеспечить. Наконец, дом находится на хорошем месте и гулять можно вне города нисколько не хуже, чем здесь. Наконец, нужно еще прибавить, что я к Клину, сам не знаю как, ужасно привязался и не могу себя представить в другом месте. Мечтаю, если Бог продлит век, жить по 4 месяца зимой в Петербурге, в меблированной квартире, а остальное – в своем клинском домишке. Вот и все, что имею сообщить. Поездку в Ревель я вспоминаю, как приятное сновидение.

17 декабря Петр Ильич выехал из Москвы. На этот раз в план его артистического путешествия вошли не только заграничные города, но и русские. Он должен был дирижировать в Киеве, в Варшаве, присутствовать на первом представлении «Онегина» в Гамбурге, дирижировать в Гааге и в Амстердаме, где в июле был избран в члены-корреспонденты Maatschappij tot Bevordering van Toonkunst, а затем быть на первом представлении «Пиковой дамы» в Праге. Петр Ильич, всегда очень ценивший артистические заслуги И. П. Прянишникова, особенно сдружился с ним во время первого представления «Пиковой дамы» в Киеве. К тому же, при этом случае тронутый до глубины души отношением к нему не только И. П. Прянишникова, но всего его товарищества оперных артистов (тогда, если не ошибаюсь, первого по времени в России) и зная, что дела его блестящи не настолько, насколько желательно, – пожелал выразить материально свое сочувствие этому новому делу и сам предложил товариществу дать им «Иоланту» ранее, чем Петербургу, если на это согласится дирекция императорских театров. Последняя, конечно, не согласилась, и тогда Петр Ильич, желая чем-нибудь помочь киевским друзьям, предложил приехать для концерта под его дирижерством. Товарищество с благодарностью приняло предложение. Но тогда местное отделение Русского музыкального общества, давно уже приглашавшее Петра Ильича для концерта, обиделось предпочтению, оказанному оперным артистам, и просило, в свою очередь, участвовать в концерте. Хотя давно уже не директор, Петр Ильич все-таки всегда чувствовал себя связанным с Рус. муз. обществом и искренно сочувствовал его процветанию, поэтому не нашел возможным отклонить эту просьбу. – Таким образом, должен он был дирижировать в Киеве два раза.

Этот первый этап поездки не пугал Петра Ильича. Он любил Киев; знал, как его там любят, и, скорее, с удовольствием пробыл там до 23 декабря, успев дать оба концерта с колоссальным успехом, бесконечными овациями и восторженными отзывами и публики, и прессы.

Несмотря на это, он все-таки писал из Киева Н. Конради: «Телом я хоть и здесь, а сердцем и душой на севере. Все более и более убеждаюсь, что не следует мне остаток жизни тратить на подобные поездки, отнимающие много драгоценного времени, утомляющие меня и приносящие мне много волнений, беспокойств и страданий». Вследствие этого понятно, что известие, которое он получил в Киеве, о том, что представление «Пиковой дамы» в Праге из-за сложности постановки отлагается до следующего сезона, обрадовало его ужасно, приблизив значительно срок возвращения домой.

Из Киева он съездил на несколько дней в Каменку, где пережил тяжкое чувство при виде своего прежнего жилища и дома покойной сестры, некогда полного трепетанием жизни здоровой, счастливой семьи, – пустым (Лев Васильевич Давыдов проводил эту зиму в Петербурге, а дети – кто умер, кто имел свою семью, кто учился в казенных заведениях), с единственное обитательницей – полоумной от дряхлости Сестрицей. Но рядом, неподалеку, в так называемом «большом доме», свидание с «тремя ангелами», как называл Петр Ильич Александру Ивановну Давыдову и ее двух дочерей, смягчило горесть впечатлений, и он не раскаивался, что заехал сюда.

В Варшаве, куда он прибыл 29 декабря, нахлынула опять та отчаянная мучительная тоска, которая сделалась в последние годы его необходимой, мрачной спутницей, едва он покидал Россию. «Опять, как в прошлом году, считаю дни, часы, минуты, когда кончится мое шатанье, – писал он любимому племяннику В.’Давыдову, – ты постоянно в моих мыслях, ибо при каждом ощущении печали, тоски, при каждом омрачении мысленного горизонта подобно лучу света является мысль, что ты существуешь и что я тебя в довольно неотдаленном будущем увижу. Честное слово, не преувеличиваю! Беспрестанно врывается этот луч света в следующих формах: «да, скверно; но ничего, все-таки Боб есть на свете», или «а там, в Питере, Боб сидит и зубрит», или «через месяц я увижу Боба» и т. д. и т. д.»