Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Г. Карл Амбруст в «Ham. Freemdenblatt» высказал, что если бы «Онегин» был оперой, то заслуживал бы порицания за отсутствие интенсивно сжатого и интересного содержания, но так как это картины из романа, которые те, кто знают самый роман, мысленно связывают воображением, то отношение к произведению изменяется: «исключительно прекрасные, вдохновенные красоты» отдельных сцен заставляют простить недостаток цельности общего.

Г. Зиттард в «Hamb. Correspondent», констатируя то же, что «Онегин» не есть опера, а лишь ряд плохо связанных, даже не сцен, а лирических intermezzi, нашел затем, что Чайковский хоть и лирик, но талант его для оперных форм недостаточно характерен и резко очерчен, «ему недостает определенной индивидуальности». Только в заключительной сцене оперы музыка его поднимается до драматической страсти. Во всем остальном, даже в лучшие моменты, как в сцене письма и предсмертной арии Ленского, «мы чувствуем себя как бы на музыкальном паркете, на который можно ступать только в бальных башмаках и где нельзя говорить ничего потрясающего и сильного. Иногда здесь может прорваться вдохновенное слово, но преобладает скучный, условный разговор». «Все произведение проникнуто меланхолически-пессимистическим тоном, который позволяет себе иногда музыкальные парадоксы и приходит в болезненно-нервное возбуждение». «В партитуре все, что касается оркестра, прекрасно; здесь Чайковский умеет петь, пластично рисовать, здесь его речь выразительна, богата оттенками и проникнута глубоким чувством, в оркестре лежит центр тяжести произведения, не в вокальной части, где, за немногими исключениями, недостает настоящей мелодичности».

К Н. Конради

Гамбург. 8 января 1892 года.

Милый друг Николаша, вчера состоялось первое представление «Онегина». Успех, кажется, был, т. е. меня вызывали после каждой картины, но мне казалось, что рукоплескания были жидковаты. Впрочем, оно и не удивительно: в «Онегине» нет ничего бьющего на эффект. Исполнение было положительно превосходное.

Особенно хороша была Татьяна (г-жа Беттаг) – в высшей степени симпатична, грациозна и умна. Она играла с необыкновенным тактом. Няня очень понравилась публике, но, с нашей точки зрения, была очень забавна своим костюмом и суетливостью. Онегин – недурен, Ленский – хорош, остальные все тоже хороши. Главное же, все великолепно разучено и исполнено с чисто немецкою аккуратностью. В постановке очень много забавного: например, во время мазурки выезжает, везомый мужиками с необыкновенной прической, какой-то как бы воз с цветами, и все дамы хватают оттуда цветочки и накалывают кавалерам, – но в общем, постановка совсем не фальшива и согласна с русской действительностью. Костюмы и декорации так себе.

Сегодня вечером я уезжаю в Париж, куда и прошу адресовать письма. Моя тоска по родине идет все крещендо. Впрочем, слава Богу, теперь недолго осталось страдать, да, кроме того, в Париже надеюсь повеселиться.

К П. И. Юргенсону

Париж. 10 января 1892 года.

<���…> Мне показалось, что в Гамбурге «Онегин» не имел настоящего успеха. Меня вызывали почти после каждой картины, но апплаус был жидковатый. Впрочем, «Онегин» и не может durchschlagenden Erflog; надеюсь, что она привьется мало-помалу. Поллини хочет в будущем сезоне поставить три мои оперы: «Иоланту» (в сентябре, она почему-то не особенно его привлекает), а потом «Мазепу» и «Пиковую даму». Нужно будет заказать перевод «Мазепы» и «Иоланты».

К М. Чайковскому

Париж. 10 января 1892 года.

<���…> Вчера приехал в Париж. Попробую пожить, как 9 лет тому назад, т. е. в полнейшем инкогнито. Вечер провел с Зилоти и его женой, которые живут здесь в том же Ришпанс.

К В. Давыдову

Париж. 12 января 1892 года.

<���…> Я очутился в преглупом положении. Передо мною целые две недели, которые я не знаю, как убить. Думал, что в Париже это сделать легче, чем где-нибудь, – но только первый день я не скучал. Со вчерашнего дня не знаю, что выдумать, чтобы не томиться от скуки бездействия. Исправление секстета, который я захватил с собой, займет всего два или три дня. Если бы не Сапельников и не Ментер, которые страшно обидятся, если я не поеду в Голландию, – е каким бы наслаждением я бы поехал домой! Но делать нечего – нужно терпеть. К счастью, здесь супруги Зилоти. Если бы не они, я, кажется, не выдержал бы. Инкогнито пока соблюдаю. Ехавши сюда, думал, что буду наслаждаться театрами, но первый же спектакль (в Пале-Рояль «М. L Abbe»), несмотря на превосходную игру и забавный сюжет, навел на меня невероятное уныние и скуку, так что насилу досидел. Вчера был в Фоли-Бержер и тоже страшно скучал. Русский клоун Дуров выводил 230 дрессированных крыс. Курьезно, как парижане высказывают свое русофильство. Ни в одном оперном, ни в одном серьезном театре ничего русского не дают, и в то время, как у нас ставят «Эсклармонду», – у них единственное проявление русофильства в области искусства – клоун Дуров с 230 крысами!!! В самом деле, это меня злит и, откровенно говоря, со стороны личных интересов. Ну что бы, в самом деле, Колонну, который теперь во главе Большой Оперы, поставить «Пиковую даму» или балет? А он о нем говорил со мной осенью и даже для него будто бы пригласил Петипа. Все это была одна болтовня. Петипа, действительно, приглашен, но вовсе не для моего балета, а для какого-то нового, французского. Скажи: «фуй, как стыдно быть таким завистливым и мелочным». Действительно, стыдно. Читаю теперь от нечего делать «La bete humaine» Золя, которую прежде не решался прочесть.

Удивляюсь, как можно относиться к Золя серьезно, как к великому писателю. Что может быть лживее и невозможнее, как основа этого романа? В нем, конечно, есть сцены, где действительность изображена верно и живо. Но самая суть до того лжива, что невозможно ни на секунду принять живое участие в делах и обстоятельствах действующих лиц. Это просто уголовный роман а lа Габорио, уснащенный похабством.

Сгущавшийся мрак настроения, мучительная тоска по родине дошли до того, что Петр Ильич не выдержал, отказался от концертов в Голландии и в начале двадцатых чисел января был уже в Петербурге, между своими, и, проведя с ними неделю, 28 января уехал в Майданово.

Привезя из Парижа совершенно оконченную переделку секстета, Петр Ильич теперь весь погрузился в инструментовку балета «Щелкунчик», прежде всего заботясь приготовить к началу марта те номера, из которых он составил сюиту для исполнения в Петербурге в симфоническом собрании 7 марта – вместо обещанной прежде баллады «Воевода».

К П. И. Юргенсону

29 января 1892 года.

<���…> Секстет я могу отдать тебе без всякого гонорара или за самый ничтожный. О гонораре за «Иоланту» мы поговорим, когда я кончу балет. Мне кажется, что эти две вещи, составляя один общий спектакль, должны быть рассматриваемы как одна новая многоактная опера, но я охотно возьму за нее менее, чем за «Пиковую даму».