Борис Ельцин - Записки президента

В отличие от прошлых встреч на пресс-конференцию никто из нас не пошёл. Горбачёв один выступил перед журналистами, рассказал об успехе прошедшего заседания, сообщил, что 20 декабря, он надеется, новый Союзный договор будет торжественно подписан.

Но от политических аналитиков ничего скрыть было нельзя. Уже на следующий день практически все газеты вышли с пессимистичным анализом перспектив ново-огаревского договора. Всем бросился в глаза одинокий выход Горбачёва к прессе, отсутствие подписей руководителей республик на проекте договора, уж если не подписали главы республик, то с какой стати такой проект поддержат Верховные Советы?..

А события следующих дней ещё острее изменили ситуацию. 1 декабря на Украине состоялся референдум, на котором народ республики единодушно проголосовал за свою независимость. Затем Леонид Кравчук однозначно заявил, что его страна не будет участвовать в ново-огаревских договорённостях. Это была уже окончательная жирная точка в длинной истории горбачевской попытки спасти разваливающийся Советский Союз.

Надо было искать другой путь.

Дневник президента

8 декабря 1991

Глядя на внешне спокойные, но все-таки очень напряжённые, даже возбуждённые лица Кравчука и Шушкевича, я не мог не понимать, что мы всерьёз и, пожалуй, навсегда «отпускаем» Украину с Белоруссией, предоставляя им закреплённый самим текстом договора равный статус с Россией.

Беловежская встреча проходила в обстановке секретности, резиденцию даже охраняло особое спецподразделение. Из-за этой сверхсекретности порой возникали неожиданные ситуации. Например, вдруг выяснилось, что в резиденции нет ксерокса. Для того, чтобы получить копию документа, его каждый раз приходилось пропускать через два телефакса, стоявшие рядом — слава Богу, хоть они были.

…Мне показалось, что Шушкевич представлял себе эту встречу несколько иначе, более раздумчивой, спокойной. Он предлагал поохотиться, походить по лесу. Но было не до прогулок. Мы работали как заведённые, в эмоциональном, приподнятом настроении.

Напряжение встречи усиливалось с каждой минутой. С нашей стороны над документами работали Бурбулис, Шахрай, Гайдар, Козырев, Илюшин. Была проделана гигантская работа над концепцией, формулами нового, Беловежского договора, и было ясно, что все эти соглашения надо подписывать здесь же, не откладывая.

Идея новой государственности родилась не сегодня, не в моей голове или у Шушкевича, Кравчука. Вспомните 1917 — 1918 годы: как только грянула демократическая Февральская революция, республики сразу начали процесс отделения, движение к независимости. На территории Российской империи было провозглашено несколько новых национальных правительств, в том числе на Кавказе и в Средней Азии. И Украина шла во главе этого процесса. Большевики сумели подавить все национальные восстания, поставив под ружьё мужиков. Советы железной рукой задушили освободительную борьбу, расстреляли национальную интеллигенцию, разогнали партии.

Как только в воздухе прозвучало слово «суверенитет», часы истории вновь пошли, и все попытки остановить их были обречены.

Пробил последний час советской империи.

Я понимал, что меня будут обвинять в том, что я свожу счёты с Горбачёвым. Что сепаратное соглашение — лишь средство устранения его от власти. Я знал, что теперь эти обвинения будут звучать на протяжении всей моей жизни. Поэтому решение было вдвойне тяжёлым. Помимо политической ответственности, предстояло принять ещё и моральную.

Я хорошо помню: там, в Беловежской пуще, вдруг пришло ощущение какой-то свободы, лёгкости. Подписывая это соглашение, Россия выбирала иной путь развития. Дело было не в том, что от тела бывшей империи отделялись столетия назад завоёванные и присоединённые части. Культурная, бытовая, экономическая и политическая интеграция рано или поздно сделает своё дело — и эти части все равно останутся в зоне общего сотрудничества. Россия вступала на мирный, демократический, не имперский путь развития. Она выбирала новую глобальную стратегию. Она отказывалась от традиционного образа «властительницы полумира», от вооружённого противостояния с западной цивилизацией, от роли жандарма в решении национальных проблем.

Быть может, я и не мог до конца осознать и осмыслить всю глубину открывшейся мне перспективы. Но я почувствовал сердцем: большие решения надо принимать легко.

Отдавал ли я себе отчёт в том, что, не сохраняя единого правительства в Москве, мы не сохраняем и единую страну?

Да, отдавал. Однако к тому времени я уже давно не связывал судьбу России с судьбой ЦК КПСС, Совмина, съезда народных депутатов, Госснаба и других «исторически» сложившихся ведомств, которым как раз всегда «исторически» было начхать на судьбу России. Россия их интересовала только как поставщик сырья, рабочей силы, пушечного мяса и как главный имперский «магнит», к которому можно «притянуть» все, вплоть до Кубы. Везде и всюду навязать свои порядки!

Конечно, единая империя — это вещь мощная, фундаментальная, внушающая и трепет, и уважение. Но сколько можно было оставаться империей? К тому времени все империи давно рухнули — и британская, и французская, и португальская, ведь не так давно и США пытались контролировать почти впрямую целый ряд государств, на своём и соседнем континенте, но не преуспели в этом…

Итак, это был не «тихий путч», а легальное изменение существующего порядка вещей. Изменение условий договора между тремя главными республиками Союза.

Мы вычленили и сохранили идею сосуществования — причём достаточно жёстко регламентированного — государств в одном экономическом, политическом, военном пространстве. Но мы ушли от старой формулы: союзное правительство и контроль Москвы над всеми. Нам казалось, что это вытекает из духа ново-огаревского процесса, прерванного путчистами.

Идея заключалась в том, чтобы резко изменить политический климат. Вместо того чтобы тащить за уши республики к подписанию нового документа, показать, что мы, славянские государства, уже включили схему объединения, не предоставляя другим возможности долго колебаться и торговаться: хотите — присоединяйтесь, не хотите — ваше право.

Беловежское соглашение, как мне тогда казалось, было нужно прежде всего для того, чтобы резко усилить центростремительную тенденцию в развалившемся Союзе, стимулировать договорный процесс.

Поэтому странно слышать сегодня, что наши действия были направлены на согласованный развал Союза, его внезапное уничтожение. Я знаю, что этот миф нелегко преодолеть, но ещё раз подчёркиваю: СНГ являлось единственной на тот момент возможностью сохранения единого геополитического пространства.