Виктор Улин - Умерший рай

Существовали подпольно распространяемые материалы, за которые грозила просто статья – я видел игральные карты с отвратительными кустарными изображениями каких-то пьяных шлюх.

Сейчас, когда за полчаса интернет-серфинга можно скачать снимки на любой вкус: от невинных голеньких малолеток до грязного порно, где толстая негритянка пихает в себя совокупительный орган верблюда – вам смешно читать эти абзацы.

Но нам было далеко не до смеха.

В жизни действовали два взаимоисключающих фактора.

С одной стороны, не было доступа к эротике.

А с другой, уверенное в завтрашнем дне существование способствовало неимоверной мощи либидо, то есть полового влечения. Того, которое сейчас убивается работой, недосыпанием, пивом и еще бог знает чем. Прежде всего стрессом, который рождает жизнь, постоянно висящая на волоске.

Сегодня, выжатый досуха, я редко испытываю приливы настоящего желания. Причем обычно – в самый неподходящий момент, когда его невозможно удовлетворить.

А тогда я был полон сил, но не имел даже эстетической отдушины.

Думаю, что не я один страдал от невозможности удовлетворить эротическую потребность.

И – стыдно и смешно признаться – мы по несколько раз ходили смотреть зауряднейший советский фильм, где единственным моментом оказывалась десятисекундная демонстрация обнаженной груди (самой настоящей груди с выразительными темными сосками!) настоящей женщины – певицы Людмилы Сенчиной, любимицы ленинградского партийного царя Григория Романова.

А когда в центральных кинотеатрах шли « недели » иностранных фильмов, где можно было заметить не только разнообразные соски, но даже непристойный островок волос внизу женского живота… Очереди тянулись на квартал. И предприимчивые спекулянты продавали билеты по пяти-семикратной цене.

Вот так я жил в те годы.

И впервые абсолютно голую женщину увидел, лишь когда мне исполнилось двадцать три.

Хотя это не предел; в одном из тематических телешоу, хлынувших на экран с мутной волной перестройки, зрелый мужик гордо объявлял на всю страну:

« Я женат тридцать лет, но ни разу не видел своей жены голой !»

Живя в Ленинграде совершенно один, будучи нормальным здоровым юношей, я за тысячу семьсот километров от Уфы ощущал моральный гнет семьи, где любая связь до брака считалась запретной. Я долгие годы не мог освободиться от внутренних кандалов и не приобщался к мужскому миру.

Хотя имел массу возможностей как в университете, так и просто со знакомыми женщинами, которые у меня имелись.

В конце концов, мог бы воспользоваться услугами проститутки: в те поистине золотые годы СПИДа еще не существовало, а венерические болезни были уже изведены в борьбе партии за чистоту интимных мест…

Но, к стыду своему, я потерял невинность только летом золотого восемьдесят третьего, про которое веду рассказ.

Оглядываясь назад, я понимаю, что под натиском семейных устоев я не просто потерял – вычеркнул из жизни как минимум пять лет, в течение которых мог наслаждаться сексом. Лучшую пору молодости, когда я был энергичен и не имел настоящих проблем, а организм требовал регулярной половой жизни.

Пять лет – больше десяти процентов моего нынешнего возраста. Их стоит просто стереть.

Старая дева есть язва на теле человечества.

А мужчина-девственник – ошибка природы, которой не должно существовать, будь он хоть Иммануилом Кантом.

Я слишком поздно исправил эту ошибку.

Вернуть бы назад те годы и начать все иначе…

Но увы. Даже в одну реку не войти дважды. Тем более не переделать свою жизнь – каким бы полновластным ее хозяином себе ни казаться…

Несмотря на уже сделанное признание о потере девственности в недопустимо зрелом возрасте, женщины – точнее сказать, противоположный пол – с не помню каких лет занимали важнейшее место в моей жизни.

Я родился неимоверно чувствительным и чудовищно романтичным. И до определенного возраста постоянно находился в состоянии влюбленности в ту или иную девочку, девушку, женщину…

Детсадовских любовей у меня не имелось, поскольку – родившись в приличной семье – я не ходил в само это отвратительное заведение.

Но едва переступив порог школы и оказавшись среди девочек, я сразу начал влюбляться – причем в кого попало.

В первом классе я влюбился в соседку по парте, девочку с большим серыми глазами по имени Люда. Мы называли друг друга женихом и невестой и целовались невинно по-детски – как могут целоваться лишь непорочные души, не подозревающие о том, что губы суть не единственные части тела, соединяемые при взаимной любви.

Спустя лет десять после окончания школы я узнал, что она умерла от порока сердца.

Во втором классе я сидел за другой партой. И влюбился в другую соседку – светловолосую, практически рыжую девочку Свету. Мы тоже признавались друг другу в любви, однако уже не целовались. Вероятно, год, прожитый в коллективе, уже наложил какие-то смутные табу на осязательные контакты между разными полами.

Спустя десять лет после окончания школы я узнал, что она умерла от внематочной беременности.

В третьем классе меня опять пересадили. И я влюбился в свою соседку, серьезную и строгую отличницу Наташу с аккуратно заплетенными косичками.

Спустя…

Не сжимайтесь от ужаса, читатель.

Лишь первые две оказались нежизнеспособными. Все остальные живы, здоровы и в меру упитаны, чего нельзя сказать обо мне.

И стоит отметить, что самыми сильными и самыми бессмысленными любовями моей жизни означены периоды моего стихотворчества, сошедшего почти на нет после перехода к прозе.

Принято считать, что любая любовь всегда осветляет, очищает и дарит человеку нечто положительное. По отношению ко мне это оказалось в корне неверным.

Испытав за жизнь не один десяток любовей разной глубины и продолжительности, могу сказать однозначно: ни одна из них не принесла мне ничего действительно хорошего. Нет, конечно, эти эпизоды отражались на уровне моего художественного творчества и давали некий опыт душе. Но что касается моих ощущений…

После каждой такой любови – прошедшей через меня и унесшейся в прошлое – я ощущал себя… как одинокий боец, по ячейке которого проехал тяжелый танк. Не уничтожив и даже не раздавив слишком сильно, но вызвав необратимые перемены в психике. Но все-таки потом я выкарабкивался из полузаваленного окопа, встряхивался и… И бежал к окопу следующему, ожидая следующего танка…

В момент окончания школы – ранним летом 1976, находясь в состоянии между десятиклассником и выпускником, я влюбился уже по-взрослому. Точнее, испытал свою настоящую первую любовь. Влюбился отчаянно и безнадежно в красивую тонкую и хрупкую девочку Ирину, учившуюся годом младше – влюбился столь сильно, что даже признался ей в своей любви, хотя и не был оценен по достоинству. Сейчас о моем иррациональном увлечении ею напоминают десятка полтора юношеских стихотворений первого, самого наивного периода.