Полина Пономарева - Не за что, а для чего

Конкретизация диагноза, а может, все, что сказал о нем доктор Гугл, настроили меня очень решительно: если остался в лучшем случае месяц и с астроцитомой не выживают, то я проведу отпущенное мне время ярко и красиво, а не в больничных стенах и безнадеге. Глупо идти на трепанацию, чтобы с гарантией умереть, когда можно пожить, переделать кучу дел, еще раз сходить в караоке, помочь всем родственникам и даже с чистой совестью уйти в загул! Мне представлялась, например, поездка на Ибицу, и там – все удовольствия мира. Отличный план, не имеющий изъянов, на мой тогдашний похмельный взгляд.

Поэтому, выпив кофе, я набрала номер родителей и твердо оповестила о своем решении отказаться от трепанации, а вместо этого прожить остаток жизни на полную катушку. Думаю, они прекрасно понимали, и в каком состоянии я нахожусь, и что я прочла диагноз, и что впитала в себя все медицинские сводки Интернета. Мягко, но настойчиво мама с папой пояснили: оперироваться надо, Полина. А то, что ты приняла на свой счет, скорее всего, было написано про глиобластому – от нее действительно ушли многие известные люди, но это следующая стадия и совершенно не твой случай, у тебя всего лишь астроцитома. Их уговоры и это «всего лишь» снова повернули флюгер моего настроения в сторону операции. Так что обратно во Франкфурт я все-таки вылетела.

Пять дней до назначенной врачом даты я провела с семьей и с подругой Ариной – она, бросив все дела, срочным образом прилетела из Лондона, потому что мое ночное CMC: «Врачи сказали, что у меня какой-то рак, но я ничего не понимаю» добавило ей седых волос, мягко говоря. А после такого сообщения я ведь вдобавок перестала брать трубку, и Арине пришлось звонить всем, кому только можно, включая моих родителей… Да, стресс порой толкает нас на загадочные поступки. Тем не менее подруга была рада увидеть меня в относительно бодром настроении и собиралась оказывать мне всяческую поддержку.

Начало октября 2014 года в Европе выдалось теплым, в кафе и ресторанах можно было сидеть на улице. Мы гуляли, разговаривали, много шутили и смеялись. Каждый старался поддерживать какой-то определенный уровень энергии в себе и других, порой мы «перебрасывались» этой энергией, будто искрящимися шарами, заряжая и заряжаясь. Юмор был преимущественно черный, чего греха таить, но в то же время всем присутствующим было кристально ясно, что именно так и надо себя вести: мы, не сговариваясь, сохраняли этот стиль общения.

Запомнилось, что именно на открытой веранде франкфуртского ресторана я открыто закурила при родителях. Да, взрослый сформировавшийся человек 24 лет от роду, имеющий два высших образования, окончивший школу МЧС, работавший в Сбербанке и т. д., и т. п., раньше как-то не удосужился разобраться с этой темой. Понимаете, мне все время хотелось поймать подходящий момент, а идеальные обстоятельства не попадались – да и «работу с возражениями» надо было продумать. Например, что я должна говорить, если папа с мамой попытаются оторвать мне голову? Здесь же расклад, что называется, сошелся: вот какие аргументы против курения могли привести мои родители в том контексте? «Сигарета навредит твоему здоровью»? Серьезно?

Когда я отправила маму с папой немного отдохнуть и восстановиться, то с головой нырнула в тусовочную жизнь с подругой. Мы то спали утром, то не спали вообще, день смешался с ночью. Возможно, мы были первыми, кого охранники выдворяли из караоке за «недостойное поведение», выражавшееся всего лишь… в громком пении. Приходила ли мысль, что пора остановиться и задуматься о предстоящем испытании? Возможно, однажды: когда в кафе нам вместо саке по ошибке подали воду, а мы решили, что уже не способны воспринимать алкоголь на вкус.

Кажется, что я описываю месяцы кутежа, – разумеется, нет, события не заняли и недели. За два дня до операции следовало прийти в больницу для подписания бумаг, а за сутки – лечь в отделение, причем сделать это, само собою, в ясном сознании. Так я и поступила.

Больница в принципе невеселое место, но есть такие отделения, в которых царит особо гнетущая атмосфера. Даже когда просто заходишь туда, быстро начинаешь чувствовать давление на психику, поддаваться этому влиянию, видеть, как растет уровень внутренней тревоги. Наверное, что-то такое передается буквально по воздуху. Отделение нейроонкологии трудно описать тому, кто там не бывал, но поверьте: лучше вы прочтете об этом в книге и никогда-никогда не сможете на практике подтвердить или опровергнуть мои слова. Представьте себе несколько этажей, и там – только операции на мозге, кромсание головы, легких пациентов попросту нет. Кто-то косой или кривой, у кого-то запал глаз после операции. Кто-то смотрит в одну точку, кто-то смеется ни с того ни с сего, кто-то выглядит нормально, но плачет, потому что это родственники недавно умершего пациента. Народ круглосуточно пьет кофе и курит возле огромной пепельницы, по размерам превышающей вокзальные урны, – а что еще делать?

Вначале мне всего лишь нужно было подписать предоперационные бумаги, но вид самого отделения и людей, которые словно тени слонялись по этажу и коридорам, уже впечатлял. Именно на этаже, а не в приемной, становится понятно: скоро ты будешь среди них. Впервые – на консультацию профессора – я зашла в соответствующее отделение с еще не остриженными волосами, и ловила на себе странные взгляды: «Ты не наша, что ты тут делаешь?» Позже меня не покидало ощущение, что я безумно всем сочувствую, но при этом присутствовал и некий страх: как они ходят, как они выглядят, неужели я стану такой? С одной стороны, очень хотелось помочь им хотя бы чем-то, а с другой – внутри рождалась мантра: «Я сделаю что угодно, я буду вести себя как угодно, но не так, не хочу идти по этому сценарию!» Полагаю, что здесь уже было не отрицание, это слишком простое объяснение. Для себя самой я не была среди тех, чье состояние казалось мне настолько тяжелым и заслуживающим сочувствия. Да, возможно, мой диагноз тоже непрост, но все равно ничего подобного: вот такие были мысли.

Второй особенностью после пациентов были нескончаемые беседы с врачами на тему того, как все будет происходить. И если технику проведения операции со всеми неприятными подробностями непрофессионалу еще удастся пропустить мимо ушей, то о возможных осложнениях вам расскажут снова, и снова, и снова. Особенно – в нейроонкологии. Разговоры перед операцией – обычная практика, пациента обязаны уведомить обо всех нюансах, но суть вмешательства в головной мозг в том, что абсолютно любая мелочь может пойти не так. Человеческий мозг – малоизученная территория. Да, есть волшебные хирурги и гениальные ученые, понимающие, какая часть мозга за что отвечает, но даже у них нет точной информации о работе каждого из миллиардов соединений и связей этого тончайшего природного «компьютера». Буквально миллиметр в сторону – и все уже не так. Потому подробные разговоры – правильно, не спорю, и для безопасности врачей в том числе, но как же все-таки тяжело!