Нил Маккей - Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст

Я должна была родиться в конце мая 1972 года, но опаздывала на несколько недель и в конце концов появилась на свет 1 июня в Королевской больнице Глостера. Мама планировала назвать меня Мэй в честь месяца мая, но я родилась в июне, и она дала мне среднее имя с учетом этого. Поэтому меня назвали Мэй Джун Уэст (May June West).

Я думаю, она посчитала это забавным, но я никогда не видела в этом ничего смешного, и за это имя меня дразнили в школе, настолько сильно, что в пятнадцать лет я приняла решение изменить написание своего имени. Я прочитала об актрисе Мэй Уэст и подумала, что ее имя пишется интереснее, чем мое, так что одновременно избавилась и от среднего имени Джун, в результате став Мэй Уэст (Mae West).

У мамы я была вторым ребенком и самым крупным из всех ее новорожденных детей, но во время родов со мной у нее не было проблем – она говорила нам, что все ее дети рождались очень легко. Часто она говорила, что могла бы рожать просто стоя. А вот в эмоциональном плане, по ее словам, было совсем не так. Она говорила мне, что страдала от депрессии на последних месяцах беременности мной, а папа не проявлял к ней никакого сочувствия.

В больнице ей было паршиво. Она лежала там несколько дней, и родные, разочарованные ее отношениями с папой, ни разу не навестили ее. Сам папа настолько мало интересовался моим появлением на свет, что даже не появлялся в больнице, не говоря уже о присутствии на родах. Когда маме наконец разрешили вернуться домой, папа не стал затруднять себя тем, чтобы забрать ее на своем фургоне. У мамы не было другого выбора, как взять меня и все вещи для малышей в руки, вынести из больницы и сесть на автобус до дома.

Позже, когда рождались мои младшие братья и сестры, папа больше интересовался этим, навещал их в больнице и забирал их вместе с мамой, когда они были готовы отправиться домой. Сложно сказать, почему я была обделена папиным вниманием, но возможно, дело в том, что у него тогда уже появились две дочери, а он надеялся, что следующим родится мальчик. Мое рождение было разочарованием для него, а вот следующим ребенком как раз стал мальчик – мой брат Стивен, – и с ним у папы сложились гораздо более близкие отношения, хотя и очень сложные.

Мама, в отличие от папы, была рада мне, несмотря на свою депрессию. Она всегда говорила, что ей все равно, какого пола рождались дети. Она просто любила малышей. Когда они вырастали из младенческого возраста – начинали проявлять независимость и характер, – ситуация менялась, мама быстро теряла с ними терпение. Но когда они были крошечными, послушными и беззащитными, она чувствовала себя абсолютно в своей стихии.

Я могу только догадываться, какие материнские чувства она проявляла ко мне в первые недели и месяцы моей жизни, но я думаю, что она заботилась обо мне больше, чем заботилась о моих новорожденных братьях и сестрах при мне. Она клала меня в неказистую деревянную колыбельку с балдахином, которую папа смастерил для Хезер. Я полагаю, она была довольно внимательной матерью в те первые несколько месяцев, брала меня на руки и укачивала, когда я плакала. Меня кормили чаще из бутылочки, чем грудью, потому что маме нужно было как можно скорее возвращаться к работе. Много лет я не знала, в чем именно заключалась эта ее работа.

В то время мы жили не на Кромвель-стрит, а в съемной квартире на первом этаже по адресу Мидленд-роуд, 25. Это была одна из неухоженных улиц в Глостере, застроенных жилыми ветхими домами, где размещались квартиры и коммуналки. Там мама с папой растили уже двух детей: Энн-Мари, папину дочь от первого брака с Реной Костелло, и Хезер, первую дочь мамы с папой, которая родилась за год до меня. Квартиру никто бы не назвал роскошной – там было холодно, влажно, ей давно требовался ремонт, – но все равно это были лучшие условия после тесной коммуналки в Челтнеме и полуразрушенного дома-фургона в глостерширской деревне, где они жили раньше.

Время от времени, пока я росла, и мама, и папа рассказывали мне, как они начали встречаться и как жили до моего рождения. Две их версии этой истории в моей голове смешались и превратились в одну – хотя выяснилось, что им обоим было далеко до полной правдивой картины.

Когда папа встретил маму, она работала официанткой кафетерия в Челтнеме. Это был 1969 год, маме было пятнадцать лет, ему – двадцать восемь, он работал водителем в пекарне, которая доставляла продукцию в кафетерий. Она едва заметила его, но ему приглянулось что-то в ее внешности и манерах.

Однажды ночью вскоре после этого она ждала автобус до дома, и тут он подошел к ней и завел разговор. Сначала она не знала, как воспринимать этого кудрявого небрежного мужчину, но он проявлял чувство юмора и своеобразную обаятельность, а также прямо заявил, что она ему понравилась. Ей это польстило – она вообще любила внимание мужчин старше ее. Он спросил, куда она едет, и она ответила:

– Бишопс-Клив.

– Так я там живу! – сказал он. – Мы можем сесть на один автобус.

Поначалу их отношения не представляли собой ничего необычного. Папа добивался внимания, мама им интересовалась, но осторожничала и притворялась недотрогой. Папа настаивал и был уверен, что добьется своей цели.

Наверное, это может показаться странным, но он вполне мог быть невероятно обаятельным. Это умение он применял по отношению ко многим людям – в том числе к девушкам, которых он убалтывал и соблазнял по юности в Ледбери, маленьком херефордширском городке рядом с деревней Мач-Маркл, где вырос. Даже к полицейским, когда они арестовали его и начали раскапывать сад дома 25 на Кромвель-стрит. Расшифровки всех этих многочасовых допросов со всеми описаниями ужасов были щедро приправлены шутками, которые он рассказывал следователям, задававшим вопросы. Он мог рассмешить почти кого угодно. Есть фотография, на которой его уводят из зала мирового суда, где ему предъявили обвинение в одиннадцати убийствах, и он там широко улыбается, как будто перешучивается с сопровождающими его полицейскими.

Мама сказала, что он пустил в ход свое мощное обаяние уже во время той первой автобусной поездки. Он рассказывал ей всевозможные истории – частью правдивые, частью полностью выдуманные, но все они веселили ее. Они вместе смеялись, особенно когда выяснилось, что их матерей звали Дейзи. Но мама не поддавалась так просто. Она подумала, что он какой-то чудак, и ей не понравился его неряшливый вид. «Он был будто чертов бродяга», – говорила она.

Прошло немного времени, и он пригласил ее на свидание. Приглашение было организовано, как и следовало ожидать, экстравагантно. Однажды в кафетерий зашла женщина. Мама совершенно не знала ее, но у той был подарок для мамы – пластмассовое ожерелье или другое дешевое украшение, которые папа с годами потом часто ей дарил. Мама приняла подарок и оказалась заинтригована. Вскоре в кафетерий зашел папа и крикнул ей: «The Swallow – восемь часов!» Он ухмыльнулся и вышел прежде, чем мама смогла бы ему ответить.